Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)
Шрифт:
Не ожидая отвта, дуэнья покинула комнату Донъ-Кихота, въ голов котораго явилось въ ту же минуту тысячу мыслей по поводу этого новаго приключенія. И онъ началъ упрекать себя, что такъ легко согласился подвергнуть опасности врность своей Дульцине. «Кто знаетъ», сказалъ онъ самъ себ, «не пробуетъ ли никогда не дремлющій лукавый и пронырливый чортъ втолкнуть меня, при помощи старой дуэньи, въ ту западню, въ которую не могли завлечь меня императрицы, королевы, герцогини, графини, маркизы? Слышалъ я не разъ и не отъ пустыхъ людей, что чортъ пытается соблазнить человка скоре курносой женщиной, чмъ красавицей съ греческимъ носомъ. И, наконецъ, какъ знать? эта тишина, это уединеніе, этотъ странный случай не пробудятъ ли во мн заснувшихъ страстей и не заставятъ ли они меня въ конц жизни упасть на томъ мст, на которомъ до сихъ поръ я даже не спотыкался. Въ подобныхъ случаяхъ лучше бжать чмъ принимать битву. Впрочемъ, я, право, кажется начинаю съ ума сходить, если подобныя нелпости лзутъ мн въ голову и въ ротъ. Возможное ли дло, чтобы старая, сдая дуэнья съ очками на носу могла пробудить похотливое желаніе, даже въ самомъ развращенномъ сердц? есть ли на свт хоть одна дуэнья съ свжимъ, полнымъ, упругимъ тломъ? Есть ли хоть одна дуэнья, которая не была бы глупа и груба? Отстань же отъ меня это скопище женщинъ, бременящихъ землю! О, какъ умно сдлала эта дама, которая на двухъ концахъ своей эстрады помстила, какъ говорятъ, двухъ восковыхъ дуэній, съ очками на носу и съ иголкой въ рукахъ, сидящихъ на подушкахъ, какъ будто за шитьемъ. Эти фигуры были у нее въ дом совершенно
Съ послднимъ словомъ Донъ-Кихотъ всталъ съ постели съ намреніемъ запереть двери своей спальни и не пустить къ себ донну Родригезъ. Но въ ту минуту, когда онъ прикоснулся рукою нъ замку, донна Родригезъ появилась у дверей съ зажженной свчей. Увидвъ возл себя Донъ-Кихота, завернутаго, по прежнему, въ желтое одяло, съ колпакомъ на голов и компрессами на лиц, она опять испугалась и попятившись немного назадъ сказала:
— Не подкараулилъ ли насъ кто-нибудь?
— Мн слдуетъ спросить у васъ тоже самое, сказалъ Донъ-Кихотъ. Скажите: могу ли я не опасаться никакого насилія и покушенія съ вашей стороны?
— У кого вы это спрашиваете и отъ кого опасаетесь вы насилія? спросила донна Родригезъ.
— Отъ васъ, я опасаюсь и у васъ я спрашиваю, — сказалъ Донъ-Кихотъ; я сдланъ не изъ мрамора, а вы не изъ чугуна, и теперь не десять часовъ утра, а двнадцать ночи, и даже, кажется, немного больше; наконецъ мы находимся съ вами въ боле таинственной и уединенной комнат, чмъ тотъ гротъ, въ которомъ смлый Эней покусился на невинность прекрасной Дидоны. Но дайте мн вашу руку, и я буду считать себя вполн безопаснымъ, надюсь на свою сдержанность, поддержанную вашими почтенными сдинами. Съ послднимъ словомъ рыцарь поцаловалъ правую руку дуэньи и подалъ ей свою, которую дана его взяла съ такой же точно церемоніей.
На этомъ мст, Сидъ Гамедъ, прерывая разсказъ свой, восклицаетъ: «клянусь Магометомъ! я отдалъ бы лучшую изъ двухъ моихъ шубъ, чтобы увидть, какъ шла эта пара подъ руку отъ дверей до постели».
Донна Родригезъ сла на стул немного поодаль отъ кровати, не снимая очковъ и не выпуская изъ рукъ свчки. Донъ-Кихотъ же, весь спрятанный въ одяло, высунувши только лицо, услся на своей постели, и когда рыцарь и его дама устроились на своихъ мстахъ, Донъ-Кихотъ сказалъ донн Родригезъ:
— Теперь, донна Родригезъ, вы можете развязать ваши губы и излить передо мною вс скорби вашего больнаго сердца и вашей прискорбной души; я васъ выслушаю непорочнымъ ухомъ и помогу милосердымъ дломъ.
— Надюсь, отвтила донна Родригезъ: отъ такого милаго и любезнаго господина нельзя было и ожидать другаго отвта. Господинъ Донъ-Кихотъ, продолжала она, хоти вы меня видите теперь передъ вами въ самой средин королевства Арагонскаго, сидящую на этомъ стул, въ поношенномъ плать дуэньи, всю въ морщинахъ и ни на что негодвую, я тмъ не мене родомъ изъ Овіедо и Астуріи и происхожу отъ одной изъ самыхъ благородныхъ тамошнихъ фамилій. Но злая звзда моя и небрежность моихъ, прежде времени обднвшихъ родителей, сдлали то, что они привезли меня въ Мадритъ и, чтобы пристроить меня такъ какъ-нибудь и не довести до большаго несчастія, помстили швеей въ дон одной знатной даны; я должна сказать вамъ, господинъ Донъ-Кихотъ, что въ вышивк и разныхъ рукодліяхъ противъ меня не найдется ни одной женщины. Помстивши меня у этой даны, родные мои возвратились домой, и оттуда, какъ хорошіе христіане католики, отправились черезъ нсколько лтъ за небо. Посл нихъ я осталась сиротой, вынужденная питаться скуднымъ подаяніемъ и бдными милостями, которыми награждаютъ во дворцахъ знатныхъ особъ нашу сестру. Въ это время, безъ всякаго съ моей стороны повода, въ меня влюбился въ замк одинъ оруженосецъ, очень почтенный за видъ, но уже очень немолодой, бородатый и такой же благородной крови, какъ самъ король, потому что онъ былъ горецъ [16] . Про нашу любовь, не бывшую особенной тайной, узнала госпожа моя, и, чтобы охранить насъ отъ разныхъ сплетенъ и пересудъ, обвнчала насъ передъ лицомъ святой римско-католической церкви. Отъ этого единственнаго брака у меня, къ довершенію бды моей, родилась дочь; не то, чтобы я умерла во время родовъ, родила я, слава Богу, счастливо и во время, но скоро посл рожденія малютки умеръ мой мужъ, и умеръ онъ отъ такого испуга, что еслибъ у меня было время разсказать вамъ все это дло, такъ Боже мой, какъ бы вы удивились. — Съ послднимъ словомъ дуэнья принялась тихо всхлипывать, говоря Донъ-Кихоту: «простите мн, ваша милость, господинъ Донъ-Кихотъ, что длать, чуть только я вспомню про моего бднаго покойника, на глазахъ у меня выступаютъ слезы. Пресвятая Два! какъ важно возилъ онъ, бывало, госпожу мою позади себя на хребт могучаго мула, чернаго, какъ гагатъ; въ то время не знали еще ни каретъ, ни носилокъ, и даны здили, сидя на мулахъ, позади своихъ оруженосцевъ. И я не могу не разсказать вамъ одной исторіи, изъ которой вы увидите, какой вжливый былъ мой мужъ Разъ въ Мадрит, вызжали на улицу Сантъ Яго, которая немного узка, онъ увидлъ, что изъ одного дома выходитъ алькадъ съ двумя алгазилани. Замтивъ его, мой добрый оруженосецъ притворился, будто хочетъ повернуть мула и хать вслдъ за алькадомъ. «Что ты длаешь, несчастный, разв ты не видишь, что я здсь?» сказала ему госпожа моя, сидвшая позади его на мул. Какъ человкъ тоже вжливый, алькадъ придержалъ мула за узду и сказалъ моему нужу: «позжайте вашей дорогой, потому что это мн, по настоящему, слдовало бы сопутствовать госпож дон Кассильд«(такъ звалась моя госпожа). Мужъ мой, между тмъ, съ шляпой въ рукахъ, все настаивалъ на томъ, чтобы сопровождать алькада; и госпожа моя съ досады и злости взяла толстую булавку, или лучше сказать вытащила изъ своего футляра толстую шпильку и всунула ее въ животъ моему мужу, такъ что его всего покоробило, и онъ съ страшнымъ крикомъ повалился на землю вмст съ моей госпожей. Къ госпож въ туже минуту подбжали алькадъ и слуги, и подняли ее съ земли, а мужъ мой остался въ какой-то цирюльн, жалуясь, что у него исколоты вс внутренности. Происшествіе это стало извстно всмъ Гвадалквивирскимъ шалаганамъ, и мужъ мой своею вжливостію пріобрлъ такую славу, что малые ребята бгали за нимъ по улицамъ. Вслдствіе этой исторіи, да еще потому, что онъ былъ близорукъ, госпожа моя отослала его отъ себя, и тогда онъ умеръ, какъ мн кажется, съ горя, оставивши меня безпомощной вдовой съ маленькой дочерью, красота которой съ каждымъ днемъ увеличивалась на моихъ глазахъ, какъ пна морская. Такъ какъ я была извстная во всемъ город швейка, поэтому госпожа герцогиня, вышедшая тогда за мужъ за герцога моего господина, увезла меня съ моей дочерью въ королевство Аррагонское. Здсь дочь моя мало-по-малу росла, и наконецъ выросла и разцвла во всей прелести, поетъ она, какъ жаворонокъ, пляшетъ, какъ мышь, читаетъ и пишетъ, какъ школьный учитель и считаетъ, какъ ростовщикъ. Чистоплотна она до того, что текучая вода, кажется, не чище моей дочери, и теперь, если память не измняетъ мн, ей должно быть шестьнадцать лтъ, пять мсяцевъ и три дня, немного больше или меньше. Вотъ эта то дочь моя влюбилась здсь въ одного богатаго крестьянина, живущаго недалеко, въ имніи герцога, моего господина; не съумю сказать вамъ, какъ они тамъ связались, но только молодецъ этотъ, пообщавши жениться на моей дочери, соблазнилъ ее и теперь отказывается отъ своего слова. Хотя герцогъ, господинъ мой, знаетъ это дло, потому что я много разъ жаловалась ему на негодяя и просила велть этому обманщику жениться на моей дочери, но онъ не слушаетъ и не слышитъ моихъ просьбъ. Отецъ соблазнителя очень богатъ, даетъ герцогу деньги въ займы и готовъ исполнить всякую его причуду, поэтому герцогъ и не хочетъ длать ему никакой непріятности. Одна надежда на васъ, добрый господинъ мой; устройте вы какъ-нибудь это дло или словами или оружіемъ. Вы, говорятъ, пріхали сюда возстановлять правду, исправлять всякія бды и помогать несчастнымъ. Взгляните, ваша милость, съ состраданіемъ на мою обманутую
дочь, взгляните на ея сиротство, молодость, ея прелесть и другія качества, о которыхъ я вамъ говорила. По чистой совсти скажу вамъ, что изъ всхъ женщинъ въ этомъ замк нтъ ни одной, которая бы стоила подошвы башмака ея; одна двушка здсь Альтизидора, которую считаютъ самой прекрасной и развязной, не подойдетъ къ моей дочери и на милю. Врьте мн, ваша милость, не все то золото, что блеститъ. У этой Альтизидоры больше чванства, чмъ красоты и больше наглости, чмъ стыда; кром того у нее пахнетъ изо рта такъ сильно, что возл нее нельзя пробыть одной минуты, и даже госпожа герцогиня… Но я промолчу объ этомъ, потому что и у стнъ, говорятъ, есть уши.16
Астурійскіе горцы считаютъ себя потомками Пеласговъ.
— Что такое герцогиня? спросилъ Донъ-Кихотъ; ради Бога, объясните.
— Нечего длать, я должна сказать вамъ теперь всю правду. Господинъ Донъ-Кихотъ; вы изволили видть красоту герцогини, вы видли цвтъ ея лица, сіяющаго, какъ вычищенное оружіе, вы видли эти щеки изъ лилій и розъ, отражающія солнце и луну. Вы видли, какъ гордо выступаетъ она, словно не чувствуетъ подъ ногами почвы, можно подумать, что она распространяетъ здоровье вокругъ того мста, на которое ступитъ. И что-же? За все это герцогиня, скажу я вамъ, должна быть благодарна во первыхъ Богу, а во вторыхъ фонтанелямъ на своихъ ногахъ, которыми вытекаютъ изъ ея тла, какъ говорятъ доктора, вс нечистые соки.
— Пресвятая Два! воскликнулъ Донъ-Кихотъ; возможное ли дло, чтобы у герцогини были такія истеченія; я бы не поврилъ этому даже тогда, если бы увидлъ собственными глазами, но мн это говоритъ госпожа донна Родригезъ, и я долженъ врить. Тмъ не мене я все-таки думаю, что изъ этихъ фонтанелей вытекаютъ не нечистые соки, а чистая амбра. И я перестану теперь врить, что обычай открывать фонтанели сдланъ въ видахъ пользы для здоровья.
При послднихъ словахъ Донъ-Кихота дверь его спальни отворилась съ страшнымъ шумомнъ, до того испугавшимъ донну Родригезъ, что она выпустила свчу изъ рукъ, и въ комнат стало совершенно темно. Въ туже минуту бдная дуэнья почувствовала, что дв руки схватили ее за горло такъ сильно, что ей не было никакой возможности крикнуть, посл чего кто-то поднялъ ей, не говоря ни слова, юбки и принялся немилосердо хлестать ее чмъ то похожимъ на туфли. Донъ-Кихотъ, хотя и почувствовалъ состраданіе въ несчастной дуэнь, однако и не пошевельнулся на своей постели, теряясь въ догадкахъ за счетъ этого приключенія; и онъ оставался все время нмымъ и спокойнымъ, боясь, чтобы привиднія не вздумали чего добраго высчь и его самого; и боялся онъ не напрасно: хорошенько отстегавши не смвшую пикнуть дуэнью, незримые палачи подошли въ Донъ-Кихоту и сбросивъ съ него простыни и одяла, принялись щипать его такъ немилосердно, что онъ ршился обороняться кулаками. Въ чудесной тишин продолжалась эта битва почти полъ-часа; посл чего привиднія исчезли, донна Родригезъ опустила юбки и оплакивая постигшее ее несчастіе вышла изъ комнаты Донъ-Кихота, не сказавъ ни слова. Задумчивый, взволнованный, исщипанный Донъ-Кихотъ остался одинъ на своей постели, гд пока мы и разстанемся съ нимъ. Каквіе волшебники такъ зло подшутили надъ рыцаремъ, это объяснится въ свое время, теперь же насъ зоветъ къ себ Санчо-Пансо, и порядокъ исторіи требуетъ, чтобы мы возвратились въ нему.
Глава XLIX
Мы оставили великаго губернатора страшно разгнваннаго крестьяниномъ, прикинувшимся дуракомъ. Наученный мажордомомъ, получившимъ отъ герцога самыя точныя инструкціи касательно того, какъ поступать съ губернаторомъ на его мнимомъ остров, крестьянинъ этотъ превосходно подшутилъ надъ Санчо Пансо. Какъ ни простъ былъ однако послдній, онъ, тмъ не мене, нигд не спотыкаясь, ловко справлялся съ насмшниками.
«Господа», сказалъ онъ окружавшимъ его лицамъ, къ которымъ присоединился вошедшій въ ту минуту въ залу докторъ Педро: «теперь, получивъ тайную депешу герцога, я вижу, что судіи и правители должны быть желзными людьми; кого не утомитъ назойливость всхъ этихъ господъ, приходящихъ къ намъ по разнымъ дламъ и требующихъ, чтобы ихъ выслушивали во всякое время и занимались бы только ими одними. И если бдный судія не выслушаетъ и не удовлетворитъ ихъ въ туже минуту, по невозможности, или потому, что они не во время пришли, такъ господа эти проклинаютъ, кусаютъ, раздираютъ его, грызутъ его кости и даже оспариваютъ у насъ нашу долю дворянства. Дуракъ! не лзь съ твоими длами, выжди удобную минуту, не приходи въ то время, когда губернаторъ стъ или спитъ. Вдь судьи тоже люди изъ костей и тла; они тоже должны отдавать природ то, что она требуетъ отъ нихъ, кром меня, не дающаго своей природ кушать, благодаря стоящему здсь доктору Педро Черствому Тартафуера, который положилъ себ уморить меня, во что бы то ни стало, голодомъ, утверждая, что эта смерть есть именно жизнь. Чтобы послалъ Господь такую жизнь ему и всему его роду, то есть всмъ злымъ докторамъ, потому что хорошіе доктора достойны лавровыхъ внковъ».
Вс знавшіе Санчо Пансо удивлялись его умнымъ рчамъ, и не знали, чему приписать эту перемну, если не тому, что высокія должности иногда просвтляютъ, иногда омрачаютъ умы занимающихъ ихъ лицъ. На этотъ разъ дло кончилось тмъ, что докторъ Педро Черствый Тертафуера общалъ Санчо позволить ему вечеромъ поужинать, хотя бы для этого пришлось пожертвовать всми афоризмами Гиппократа. Общаніе это преисполнило радостью губернатора, нетерпливо ожидавшаго наступленія вечера и вмст съ нимъ ужина. И хотя ему казалось, что время остановилось на мст неподвижно, тмъ не мене наступила наконецъ такъ страстно ожидаемая имъ минута ужина, и ему подали кусокъ холодной баранины съ лукомъ и телячьи ножки, не первой впрочемъ молодости. Ужинъ этотъ показался Санчо вкусне миланскихъ рябчиковъ, римскихъ фазановъ, соррентійской телятины, марокскихъ куропатокъ и лавіосскихъ гусей.
— Господинъ докторъ, сказалъ онъ за ужиномъ Педро Речіе, не трудитесь, пожалуйста, угощать меня изысканными блюдами; это значило бы снять желудокъ мой, пріученный къ козлятин, баранин, солонин, салу, рп и луку, съ тхъ петлей, на которыхъ онъ держится. Вс эти дорогія кушанья перевариваетъ онъ морщась, и иногда съ отвращеніемъ. самое лучшее, что можетъ сдлать метръ-д'отель, это принести мн винигрету; если въ немъ попадется и гнилая дичь, ничего, — онъ будетъ лучше пахнуть отъ этого. Набросайте туда всего, чего хотите; вы мн сдлаете этимъ несравненное одолженіе, и я постараюсь когда-нибудь отблагодарить васъ за него. Но только, пожалуйста, обходитесь безъ шутокъ; угодно вамъ оставаться здсь — оставайтесь; не угодно, какъ угодно: будемъ жить и сть въ мир и дружб, помня, что Богъ озаряетъ солнцемъ своимъ всхъ безъ исключенія. Управляя этимъ островомъ, я самъ ничего не возьму, и другому ничего не позволю взять. Вы знаете эту пословицу: станьте медомъ и мухи съдятъ васъ, поэтому пусть каждый держитъ ухо востро, или я ему покажу, что чортъ вмшался въ пляску и что если только представится случай, такъ я чудесъ надлаю.
— Ваша милость изволили сказать глубокую правду, отвтилъ метръ-д'отель, и я за всхъ островитянъ этого острова ручаюсь, что они станутъ съ врой и любовію служить вамъ; при такомъ управленіи, какъ ваше, сколько можно судить о немъ по началу, намъ гршно было бы подумать или длать что-нибудь противное нашимъ обязанностямъ къ вашей милости.
— Врю, отвтилъ Санчо, и думаю, что только глупцы могли бы дйствовать или думать иначе. только повторяю еще разъ, пусть позаботятся здсь о томъ, чтобы кормить меня и моего осла. Это самое главное, и теперь какъ нельзя больше кстати пришлось упомянуть объ этомъ. Въ свое время мы обойдемъ кругомъ этотъ островъ, который я намренъ очистить отъ плутовъ, лнтяевъ, бродягъ и вообще всякой сволочи. Мн бы хотлось убдить васъ, друзья мои, что бездльникъ въ обществ — это сверлило въ уль, съдающее медъ, приготовленный трудолюбивыми пчелами. Я намренъ покровительствовать земледльцамъ. сохранить гидальго ихъ права, награждать людей чмъ-нибудь отличившихся и въ особенности уважать религію и людей религіозныхъ. Какъ вамъ это кажется, друзья мои? если это дурно, такъ я готовъ башку себ размозжить.