Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Не проси, Энеранція, не проси меня пть, говорилъ чей то голосъ; ты очень хорошо знаешь, что съ тхъ поръ, какъ этотъ незнакомецъ пріхалъ въ нашъ замокъ, съ той минуты, какъ я его увидла, я разъучилась пть и выучилась только плакать. Къ тому же герцогиня спитъ такъ чутко, и я, за вс богатства міра, не хотла бы, чтобы она застала меня здсь. Но хотя бы пнье мое не разбудило герцогини, къ чему послужитъ оно, если онъ будетъ спать, и пснь моя не разбудитъ этого новаго Энея, пріхавшаго сюда только за тмъ, чтобы сдлать меня игрушкой своего невниманія!

— Не говори этого, дорогая Антизидора, отвчалъ другой голосъ. Герцогиня и вс въ этомъ заик, дйствительно, спятъ теперь, но тотъ, кто разбудилъ твою душу и царствуетъ въ твоемъ сердц, онъ, я слышала, только-что отврылъ ршетчатое окно въ своей комнат, и потому онъ врно не спитъ. Спой же, моя раненая милочка; спой что-нибудь тихо и сладко, подъ звуки твоей арфы. Если герцогиня услышитъ насъ, мы скажемъ, что мы поемъ отъ жары.

— Не это меня удерживаетъ, Эмеранція, сказала Антизидора, нтъ! въ псн своей, я боюсь открыть свое сердце; боюсь, чтобы меня не сочли безстыдной и развратной люди знакомые съ непобдимой силой любви. Но я пропою; лучше чувствовать стыдъ на лиц, чмъ проступокъ въ сердц; — съ послднимъ словомъ она дотронулась до струнъ своей арфы и извлекла изъ нихъ нсколько томныхъ звуковъ.

Донъ-Кихотъ онмлъ отъ удивленія, услышавъ музыку и эти слова, и ему въ ту же минуту пришли на память безчисленныя приключенія подобнаго рода съ ршетчатыми окнами, садами, лобовыми признаніями, серенадами, обмороками, — описывавшіяся въ его рыцарскихъ книгахъ. Онъ тотчасъ же, конечно, вообразилъ, что въ него влюбилась одна изъ придворныхъ двушекъ герцогини, и что стыдливость не позволяла ей обнаружить своей тайной страсти; и началъ онъ бояться, чтобы эта двушка не вздумала обольщать его, внутренно поклявшись себ — устоять противъ всякаго соблазна. Пламенно поручая себя Дульцине Тобозской, рыцарь ршился, однако, прослушать музыку и слегка кашлянулъ, въ знакъ того, что онъ у окна. Это невыразимо обрадовало двухъ двушекъ, желавшихъ только, чтобы ихъ услышалъ Донъ-Кихотъ. Настроивъ арфу и сыгравъ прелюдію, Альтизидора пропла слдующій романсъ.

О, рыцарь, цвтъ мужей Ламанчскихъ, На тонкихъ простыняхъ голландскихъ, Во всю длину твою лежащій И съ вечера до утра спящій; Своей душевной чистотой, Странъ Аравійскихъ золотой Песокъ превосходящій, — Услышь души скорбящей Въ тебя влюблепной двы Влюбленные напвы! Ты, рыцарь, ищешь приключеній Въ огн моихъ мученій; Сердца ты поражаешь И ихъ не изцляешь. Повдай, рыцарь молодой, (Да будетъ Богъ съ тобой), Рожденъ ли ты въ степяхъ Ливійскихъ, Иль на горахъ Жакійскихъ? И зми ли тебя вскормили, Иль ужасы лсовъ развили И скалы сердце очерствли? О, Дульцинея свжая, Румяная, умвшая Льва, тигра лютаго обворожить И какъ раба поработить! За то отъ Генареса До Таго и Мансанареса, Отъ Писуэрги до Арланцы, ты Оставишь славы вчные слды. И я бы отъ души съ тобой Перемнилася судьбой, Еще въ придачу платье съ золотой Теб дала бы — бахрамой. А ты, Ламанчецъ, о, вблизи себя Какъ сладко былобъ мн держать тебя, Иль у постели у твоей стоять, Тебя царапать и щипать; Но не достойна я такое, Блаженство испытать большое; Довольно, чтобъ у ногъ твоихъ Стоять и щекотать бы ихъ. О, сколько бъ я жемчужинъ дорогихъ, Рубахъ голландскихъ, тканей парчевыхъ И туфлей, шитыхъ серебромъ Теб дала бъ. Но объ одномъ Молю тебя! Перонъ всемірный, Не жги ты образъ мой эфирный! Съ высотъ скалы твоей Тарпейской, Пусть не глядитъ твой взоръ злодйскій, Какъ этотъ образъ пламень пожираетъ, И душу, сердце мн терзаетъ. Я молода, свжа, стройна, Красы и прелести полна; Спадаетъ шелковый мой волосъ, Віясь къ моимъ ногамъ, И какъ мой сладокъ, нженъ голосъ, Ты, о тиранъ мой, слышишь самъ. Вс эти прелести, какъ вранъ Пускай терзаетъ твой колчанъ. Сіяю здсь я, какъ аврора, Твоя Альтизидора.

Этимъ окончился любовный романсъ Альтизидоры и началось смятеніе соблазняемаго Донъ-Кихота. Глубоко вздохнувъ, сказалъ онъ самому себ: «Что за несчастіе мн такое? не могу я взглянуть ни на одну двушку безъ того, чтобы она сейчасъ же не влюбилась въ меня. И несравненная Дульцинея не можетъ ни минуты покойно насладиться моей невроятной врностью. Чего вамъ нужно, чего вы, императрицы, хотите отъ нее? За что вы преслдуете эту молодую, четырнадцати или пятнадцати лтнюю красавицу? Оставьте ее, ради Бога, въ поко. Пусть она торжествуетъ и гордится тмъ, что судьба отдала ей сердце мое и ключи отъ души моей. Знай, влюбленная толпа, что только для Дульцинеи я мягокъ, какъ воскъ; для другихъ я камень и металлъ. Для меня прекрасна, умна, знатна, скромна одна только Дульцинея, остальныя глупы, некрасивы, безстыдны, незнатны. Для нее и только для нее судьба послала меня въ міръ. Пусть Альтизидора поэтъ или плачетъ, пусть она отчаивается, — я слышу ту, за которую меня такъ терзали въ замк очарованнаго мавра; для нее я долженъ оставаться врнымъ и любовнымъ, не смотря на козни всхъ волшебниковъ въ мір«. Съ послднимъ словомъ Донъ-Кихотъ съ негодованіемъ закрылъ окно, и печальный и раздосадованный, точно съ нимъ случилось какое-нибудь особенное несчастіе, легъ въ постель, гд мы и оставимъ его, потому что насъ ждетъ великій Санчо, готовый блестящимъ образомъ вступить во владніе своимъ островомъ.

Глава ХІ

О ты, безпрерывно открывающій антиподовъ, свтильникъ міра, глазъ неба, сладостный двигатель нашихъ освжающихъ кружекъ, ебъ въ одномъ мст, Тимбрій въ другомъ, — цлитель съ одной, — губитель съ другой стороны; отецъ поэзіи, творецъ музыки, источникъ жизни; къ теб обращаюсь я, всегда встающее и никогда не ложащееся солнце! Освти мракъ ума моего, и помоги мн подробно и точно разсказать про губернаторство великаго Санчо Пансо; безъ тебя я чувствую себя безсильнымъ, смятеннымъ, убитымъ.

Санчо скоро прибылъ съ своею свитой въ одно мстечко, — имвшее около тысячи жителей и считавшееся однимъ изъ богатйшихъ владній герцога, — и ему сказали, что это мстечко называется островомъ Баратаріей; быть можетъ, оно въ самомъ дл такъ называлось, быть можетъ этимъ названіемъ хотли выразить, какъ дешево досталось Санчо губернаторство. У воротъ этого обнесеннаго стнами мстечка Санчо былъ встрченъ муниципалитетными властями, и при звон колоколовъ, среди всеобщей радости ликовавшихъ жителей, его провезли съ большою торжественностью въ соборъ, и тамъ, посл молебствія, ему передали съ разными смшными церемоніями ключи города, признавши его навсегда губернаторомъ острова Бараторіи. Костюмъ, борода, толщина и небольшой ростъ губернатора изумляли всхъ, не обладавшихъ ключемъ къ разгадк этого происшествія, да частью и тхъ, которые посвящены были въ тайну его. По выход изъ собора, Санчо отвели въ пріемную залу ратуши и тамъ предложили ссть на судейскомъ кресл; посл чего герцогскій мажордомъ сказалъ ему: «на этомъ остров, господинъ губернаторъ, издавна существуетъ такой обычай: всякій, вступающій во владніе имъ, долженъ отвтить на одинъ, предлагаемый ему — немного сбивчивый и запутанный — вопросъ, которымъ народъ испытываетъ способности новаго губернатора и радуется или печалится, смотря потому, что отвтитъ губернаторъ». Тмъ временемъ, какъ говорилъ мажордомъ, Санчо разсматривалъ большія буквы, написанныя на стн, прямо противъ его сиднія, и, не умя читать, спросилъ, что это такое нарисовано на стн?

— Здсь, отвчали ему, написанъ день, когда вы изволили вступить во владніе островомъ, въ такихъ словахъ: «сегодня, такого-то числа, такого-то мсяца, во владніе этимъ островомъ вступилъ господинъ донъ Санчо Пансо, и да пробудетъ онъ губернаторомъ многія лта».

— Еого Кто зовутъ донъ Санчо Пансо? спросилъ Санчо.

— Васъ, господинъ губернаторъ, отвчалъ мажордомъ; на нашъ островъ не вступалъ никакой другой Санчо Пансо, кром того, который сидитъ на этомъ кресл.

— Узнай же, мой милый, сказалъ Санчо, что ни я и никто въ моемъ род не назывался донъ. Я зовусь Санчо Пансо просто, такъ же звали отца и дла моего, бывшими Санчо Пансо безъ всякихъ донъ и безъ всякихъ удлиненій. На этомъ остров, какъ я вижу, разныхъ господъ донъ должно быть больше, чмъ каменьевъ. Но довольно, Богъ меня слышитъ, и очень можетъ быть, что если я пробуду губернаторомъ только четыре дня, такъ я уничтожу вс эти донъ; они до того размножились, что стали безпокоить хуже мошекъ и комаровъ. Теперь, пусть г. мажордомъ предложитъ вопросъ; я отвчу, какъ съумю — на радость или горе народу.

Въ эту минуту въ пріемную залу вошли два человка: одинъ — крестьянинъ, другой — портной, судя потому, что у послдняго въ рукахъ были ножницы.

— Господинъ губернаторъ, сказалъ портной; я и этотъ крестьянинъ являемся передъ лицо вашей милости, объясниться по поводу такого дла: вчера этотъ молодецъ пришелъ въ мою лавку, — да будетъ благословенъ Богъ, и, — съ полнымъ уваженіемъ къ вамъ и ко всмъ этимъ господамъ, — считаюсь мастеромъ портнымъ, — и давши мн въ руки кусокъ сукна, спросилъ меня: выйдетъ-ли изъ этого сукна шапка? Перемривъ сукно, я сказалъ. что выйдетъ; тогда крестьянину этому показалось, — такъ мн кажется, — что я захотлъ украсть у него кусокъ сукна, — подозрвая меня въ этомъ, можетъ быть и по своей злостной натур и въ слдствіе той дурной славы, которая ходитъ про портныхъ, — и онъ спросилъ меня: не выйдетъ-ли изъ этого сукна двухъ шапокъ? Я угадалъ его мысль, и сказалъ ему, что выйдетъ и дв шапки. Онъ, между тмъ, сидя верхомъ на своемъ хитромъ намреніи, сталъ все прибавлять число шапокъ, а я все отвчалъ ему да, да, да, пока дло не дошло до пяти шапокъ. Сегодня онъ пришелъ во мн за всми этими шапками; и я отдаю ихъ ему, но требую, чтобы онъ заплатилъ мн за работу, а онъ не хочетъ платить и требуетъ, чтобы я отдалъ ему назадъ сукно.

— Правда ли это, мой милый? спросилъ Санчо крестьянина.

— Правда, господинъ губернаторъ, отвтилъ крестьянинъ; только заставьте его, ваша милость, показать эти пять шапокъ.

— Изволь, покажу, сказалъ портной; и вытащивъ изъ подъ своего плаща пять шапокъ, онъ показалъ ихъ публик, на пяти пальцахъ своей руки. Вотъ он, воскликнулъ портной. Клянусь душой моей и совстью, я не попользовался изъ его сукна ни однимъ вершкомъ, и работу свою предлагаю осмотрть кому угодно.

Публика расхохоталась, увидя эти шапки и слушая. эту оригинальную тяжбу.

Подумавъ нсколько минутъ, Санчо отвтилъ: «объ этомъ дл много толковать не приходится; его должно разсудить здравымъ человческимъ смысломъ. Вотъ мой приговоръ: портной пусть потеряетъ работу, а крестьянинъ сукно; шапки же эти отнести арестантамъ, и длу конецъ».

Приговоръ этотъ возбудилъ въ публик всеобщій смхъ, но послдовавшій за тмъ приговоръ Санчо по другому длу возбудилъ всеобщее удивленіе. Когда первое приказаніе губернатора было исполнено, передъ нимъ предстали два пожилыхъ человка; у одного изъ нихъ была въ рукахъ просверленная тростниковая палка.