Галя, у нас семидесятые!

В то далекое время затесался среди Лидиных поклонников один… нет, не парень, скорее, уже мужчина. Звали его Родион, было ему примерно тридцать пять лет, и служил он помощником редактора в небольшой газетенке. Как и у нашего коммунального поэта Женьки, было у него хобби — клепать совершенно идиотские стихи. А еще у него была мечта хоть когда-нибудь напечататься в «Огоньке». Стихи его нигде не принимали и откровенно посмеивались, но Родион решил, что нет таких крепостей, которые большевики не могут взять, а поэтому упорно продолжал писать одно и то же, даже не задумавшись о том, что может быть, стоит попытаться хоть как-то улучшить мастерство стихосложения.

Денег у Родиона никогда не было. Ходил он в ботинках, которые давно просили каши, поношенном пальто и шляпе с засаленными полями. В издательстве ему платили копейки. Перебивался он на свою небольшую зарплату и переводы, которые иногда присылала ему мать из Ленинграда. А еще у него были постоянно взлохмаченные волосы и шикарные усы, в которых постоянно запутывались крошки от пирожков, купленных у метро. Перед встречей с ним Лида всегда старалась плотно поесть, зная, что этот-то уж точно никуда не пригласит. Мне лично Родька никогда не нравился, и я про себя прозвала его Раскольниковым. Этакий вечный искатель истины и справедливости, потрепанный жизнью «юноша» со взором горящим…

Лида его в качестве жениха, естественно не рассматривала: для восемнадцатилетней девушки он явно был староват, хотя и являлся москвичом. Жил Родион в коммунальной квартире, где владел аж целой комнатой площадью десять квадратных метров. Точнее, не владел — жилье тогда нельзя было приватизировать. Комната была ему предоставлена в пользование государством. Однако Родион был вхож, как он сам говорил, «в богемный круг» и имел возможность доставать «проходки» на разные культурные мероприятия. Поэтому Лида, собственно, с ним и встречалась.

Поэт, в свою очередь, тоже ни на что не претендовал: жениться он не собирался, понимал, что не сможет никогда обеспечить семью. Ему просто лестно было появляться в общественных местах с такой красоткой, как Лида: высокой, стройной, длинноногой. И совсем ничего, что она — приезжая лимитчица, живущая в общежитии. За годы жизни в Москве Лидуня научилась хорошо одеваться (на заводе платили вполне прилично), говорить без провинциального акцента и по поведению уже практически ничем не отличалась от москвички.

Как-то раз Лида, вернувшись с очередного скучного свидания с Родькой, влетела в комнату с диким хохотом и, бросив на кровать три пожухлых гвоздички и какой-то листок с каракулями, плюхнулась туда же и минуты три ничего не могла сказать, просто вздрагивала от смеха. Она хохотала и хохотала…

Я, выждав, пока приступ смеха закончится, осторожно спросила:

— Что случилось? Родион опять цветы у памятника Ленину стырил? Снова убегали вдвоем от наряда милиции? Ты бы хоть не надевала каблуки, когда с ним на свидания ходишь. В них бегать неудобно.

Лида, продолжая, громко хохотать, протянула мне смятый листок. Я машинально взяла его и прочитала вслух:

— Ты ярко путь мне озаряешь,

Как ясная звезда во тьме,

И на поэмы вдохновляешь,

Спасибо, Лидочка, тебе!

Звездой на ясном небосводе

Украсишь ты начало дня

Как солнца луч при непогоде,

Одна ты в сердце у меня…

Ничего не понимая, я еще раз, шевеля губами, про себя прочитала эти строки и сказала:

— А чего ты смеешься? По-моему, очень даже романтично… И размер стиха соблюден… Я понимаю, конечно, что этот поэт-неудачник — тебе не пара, но, мне кажется, нельзя так обижать человека. Ты бы хоть в лицо его не высмеивала! Он же все-таки старался, писал… Ну смотри, как трогательно: «Как солнца луч при непогоде, одна ты в сердце у меня!». Если бы мне такое написали, я бы очень была бы тронута… Может, он искренне тебя любит?

Лида тем временем продолжала улыбаться, валяясь на кровати и задрав кверху свои стройные, хорошо тренированные, идеально ровные ноги. Она очень следила за фигурой — практически не ела сладкого и каждый день вставала на весы.

— Ага, любит, как же… Дашка, а поставь-ка пластинку — ту, в красной обложке.

Ничего не понимая, я вытащила из шкафа стопку пластинок, выбрала ту, которую указала Лида, и включила проигрыватель. Сквозь шум и писк раздался хорошо поставленный голос:

…И на поэмы вдохновляешь,

Спасибо, партия, тебе…

Я поняла, в чем дело, и тоже расхохоталась.

— А я и думаю, с чего это у твоего Родиона все так сладко да гладко вышло. Обычно у него стихи так выглядят, как будто их из случайных слов составили.

— Ага, — вдоволь нахохотавшись, Лида протопала к столу, отпила воды из кружки и продолжила, так же уютно устроившись на кровати: — И я тоже удивилась. Обычно он пишет что-то в духе: «Я тебя полюбил, только как увидел, постараюсь я всегда, чтобы никто тебя не обидел». А тут вдруг начал что-то стоящее приносить. Думаю: что с ним случилось? Неужто наконец диплом об окончании филологического факультета ему пригодился? А теперь понятно: он просто «партию» на «Лидочку» поменял. Теперь стало понятно, почему у меня в его стихах хитрый прищур, и все дети меня любят… Кстати, он мне две контрамарки в Большой театр дал. Не хочешь завтра сходить? Пойдем, а?

— В Большоооой? — удивилась я. — Ничего себе! Пойдем, конечно!

— Ага! — воодушевленно ответила подруга! — Давай платья праздничные гладить! Аккуратно сложим и завтра на работу возьмем, а завтра после работы приоденемся.

Веры на следующий вечер в общежитии снова не было — она, как всегда, после работы убежала в библиотеку готовиться к поступлению. Там она перезнакомилась еще с несколькими девочками, которые тоже упорно готовились — кто в МГУ, кто в педагогический, и у них сложилось что-то вроде своего кружка. Они менялись конспектами, ходили друг к дружке в гости и подбадривали товарок, если у какой-то из них снова не получалось поступить. С Верой Лида была менее откровенна, считая ту, хоть и подругой, но не такой близкой. А еще она, кажется, побаивалась Веру, хоть и вида не подавала: та имела обыкновение долго молчать и предпочитала не ввязываться в конфликты, но в случае чего могла дать хороший отпор.

Зато меня Лида считала своей в доску и рассказывала абсолютно все. А пойти с ней в Большой театр я согласилась с удовольствием — ни разу там не была. Нет, потом, когда я приехала в Москву на «Сапсане» с Георгием, мы, конечно же, туда сходили, но это было совсем недавно… И это была уже совсем другая Москва, совсем не советская. А тогда, в 1956 году, состоялись первые за почти двухсотлетнюю историю полноценные зарубежные гастроли Большого театра. В это время Великобританию с официальным визитом посетил «Кукурузвельт» — Никита Сергеевич Хрущев. Труппа Большого театра приехала в Лондон, а Королевский балет отправился с гастролями в Москву. Тогда-то Лидочка очень удачно и выпросила контрамарки у Родиона.

Места у нас были не особо хорошие — на балконе. Высоко, далековато от главной сцены. Ну и что? Дареному коню в зубы не смотрят. Зато впервые в своей жизни я побывала в таком месте! А еще я увидела настоящих артистов из Англии. Даже для меня, человека, выросшего во время, когда наличие загранпаспорта не было уже чем-то из ряда вон выходящим, это было в диковинку — продавщица Галочка за границу никогда не выезжала. А уж для лимитчицы Лиды, приехавшей в пятидесятых из крошечного провинциального городка в Москву, это и вовсе было диво дивное! В антракте, протиснувшись сквозь толпу пришедших, я взяла бинокли — себе и Лиде. С биноклем смотреть представление было гораздо интереснее.