Галя, у нас семидесятые!
Шрифт:
Сюжет пьесы оказался донельзя банальным, как в старых скабрезных анекдотах. Только тут не муж внезапно приехал, а жена… Как и было сказано ранее, сквозь мутное стекло Катерина Михайловна увидела два человеческих силуэта, примостившихся на старом топчане, и почти сразу услышала приглушенные голоса:
— Это что ж теперь будет-то, а? — вопрошал один голос, хорошо ей знакомый. Он принадлежал ее мужу.
— Стыдобища-то какая! — пискнул второй, женский.
— Я открою и все объясню… — сказал Климент Кузьмич. — Двум смертям не бывать. Ой, больно-то как… Зачем ты меня так…
— Откроешь — одной смерти точно не минуешь, еще больнее будет, — оборвал его тоненький голосок. — Что ты объяснишь? И я, дура, к тебе пришла зачем-то. Нет чтобы отправить…
Теперь Катерина его узнала — это была местный фельдшер,
— Что же делать? — вопрошал растерянный муженек, застигнутый врасплох.
— Сиди и молчи, — ровным тоном сказала разлучница. — Скажем как есть — все равно не поверит. Постучит и уйдет. Скоро последняя электричка на Москву отправляется. Вернешься домой, как ни в чем не бывало. Спросит — скажешь, что крепко спал после работ по даче и ничего не слышал. У меня Димка, как в саду упахается, так потом двенадцать часов кряду спать может. А если узнает — несдобровать мне. Ни за что не поверит… Так что и ты помалкивай. Авось пронесет… Лежи до завтра. А с утреца я к тебе еще разок зайду.
У Катерины Михайловны, слушавшей испуганные переговаривания любовников, сжались кулаки от злости. Выбить бы сейчас стекло, залезть да устроить разнос сладкой парочке, а заодно и мужу любовницы, Димке, рассказать, как вернется. Ишь, тварь какая, с утреца еще заглянуть к Клименту Кузьмичу собралась… Разозленная супруга бросила сумки, нашарила на земле какой-то камень и уже было замахнулась им в покосившееся окно, как передумала.
— Знаете, Дашенька, — устало рассказывала она, утирая нос вовремя подсунутым мною чистым носовым платком, — я ведь что подумала: ну покричу, поскандалю, окно разобью, волосы фифе этой повыдираю, глаза выцарапаю… А толку-то? Себе же хуже сделаю… И так, как завучем стала, у меня то давление, то тахикардия, то спина побаливает… Чего доброго, на работу сообщат… Оставила все как есть, сумки прямо у дома бросила и бегом на обратную электричку побежала. Пришла домой и так тоскливо стало… Просто выговориться захотелось. Позвонила тебе, а парень какой-то пробасил, что нет еще тебя…
— Ага, только вернулась. Егор, наверное, к телефону подходил.
— Не для меня, видать, просто семейная жизнь, — подытожила подруга. — Не мила она мне. Все мужики такие. Жила себе одна почти шестьдесят лет, и еще проживу, сколько отмерено. Детишек все равно уж поздно заводить, а терпеть измены и унижения ради наличия «штанов» — нет уж.
— Почему? Не все такие. И семью не только ради детей заводят, — попыталась я успокоить подругу. — Мы вот с Георгием…
— С кем? — живо поинтересовалась Катерина Михайловна, мигом забыв о собственных проблемах. Подробности моей лично жизни ее всегда очень интересовали. Не что чтобы она была сплетницей — скорее, просто относилась ко мне, как к старшей дочери, и от всего сердца желала мне устроить свою жизнь. А что такое устроенная жизнь в понимании простого советского обывателя семидесятых? Семья, дети, квартира от государства, работа, профсоюзная путевка в Сочи или Гагры, румынский гарнитур и телевизор. Собрал весь пазл — все, ты счастливый человек. Только вот на поверку оказывается, что замуж выйти не напасть… Так, кажется, говаривала моя любимая бабуля, которая побывала замужем три раза.
— Хотела сказать, знакомая моя, Аллочка, — принялась я лихо врать, сказав первое пришедшее в голову имя, — вот ей тоже к пятидесяти, а счастье свое встретила она совсем недавно. Живут очень хорошо вдвоем. Главное же — любить друг друга.
— Нет, Дашенька, любит — не любит — все это уже не ко мне, — как об уже давно решенном деле, сказала Катерина Михайловна. — Игры эти — для молодых. А я еще Вас ругала, что Вы Николая своего восвояси отправили… Правильно, стало быть, поступили — избавили себя от ненужных проблем. Поеду-ка я домой. Завтра на развод подам. Квартира на меня записана, делить нам нечего. Пусть в свою коммуналку возвращается. Черного кобеля не отмоешь добела. Надо еще вещи этого ирода собрать. Завтра
прямо в школу и отвезу. Благо немного у него барахла-то. К своим шестидесяти только три пары штанов, две куртки да дачу-развалюху нажил. Зарплату его я ему обратно в ящик стола в учительской положу. А потом, может, в другой школе место найду — не смогу этого козла усатого каждый день видеть. И ведь знала же я: на молодых его тянет. У самого два инфаркта было, вес давно за сотню перевалил — а все на молоденьких сальными глазами смотрит. И ладно бы богатый был, а то — как у латыша… Что он им предложить может, кроме своей развалюхи дачной? Ан нет, как видите, ведутся некоторые. Я уж дождусь, пока Димка с БАМа вернется, все ему про эту профурсетку расскажу. Я его норов крутой знаю: фингалов наставит — мама не горюй.Тут мне возразить было нечего. Еще во время моего первого путешествия в СССР, когда я попала в 1963 год, я обратила внимание на красноречивые взгляды, которые Климент Кузьмич кидал на молоденьких учительниц и практиканток. Чтобы их избежать, я нарочно стала носить на работу закрытые кофты и юбки подлиннее, но это не помогало. Рук Климент Кузьмич, надо отдать ему должное, не распускал и сальных комплиментов не отпускал, но взгляд его прямо таки не отрывался от округлостей молодых преподавательниц.
— Пойду я, Дашенька, — допив чай, поднялась со стула Катерина Михайловна. — Такая, видать, моя бабья доля. Домой ехать надо. Не забудьте, завтра мы сдаем учебные планы… Тьфу ты, пропади они пропадом…
Проводив коллегу-подругу до двери, я убрала со стола грязную посуду и, махнув рукой на все дела, завалилась спать. Катерину Михайловну мне было очень жаль. Уж кто-то, а она-то точно заслуживала быть рядом с порядочным человеком. Да уж, а еще говорят, что в СССР браки были крепкие.
В ту ночь спала я очень беспокойно. Дали наконец отопление, и в комнате было очень жарко и душно. Никаких регуляторов на батареях, конечно же, не было. А открывать окно не хотелось — за окном уже были заморозки. Поэтому приходилось спать в духоте. То ли от нее, то ли от переживаний, мне снились короткие и беспокойные сны. То перед моим взором являлся Климент Кузьмич, идущий под венец с молоденькой Ирочкой, то видение пропадало, и появлялся поэт Женька, стоящий прямо на кухонном столе в грязных ботинках и патетически возглашающий:
— Черного кобеля не отмоешь добела!
Женьку сменил «Мосгаз», который, сидя за решеткой, пел оперные арии… А уже под утро мне привиделось еще кое-что: внезапно я обнаружила себя стоящей на перроне станции московского метро. Прямо под направлению к путям уверенным шагом шла эффектная молодая женщина лет тридцати с небольшим. Была она действительно очень красива: высокая, стройная, длинноногая, со струящимися до пояса черными волосами… Этакая цыганочка!
Однако было в этой красоте нечто отталкивающее. Идущая была явно не в себе: на красивом лице ее застыла какая-то странная, ничего не выражающая улыбка.
Обращаясь то ли ко мне, то ли к кому-то еще, женщина весело сказала, глядя на подходящий поезд:
— А хорошенькая девочка у нас родилась. Три четыреста…
И она сделала три резких шага вперед. От ужаса у меня сковало горло. Я хотела закричать, но не могла.
Глава 9
Я проснулась в холодном поту. Как и тогда, когда мне приснился неуловимый маньяк по кличке «Мосгаз», державший в страхе всю Москву зимой 1963 года, у меня просто сумасшедше колотилось сердце. В тот раз мне снилось, что я иду по какой-то дороге, кругом туман, а впереди меня с чемоданом в руках шагает высокий зловещий силуэт мужчины в пальто и зимней теплой шапке с завязанными назад ушами. К слову, эта деталь, сообщенная маленьким свидетелем — парнишкой, видевшим Ионесяна, и натолкнула когда-то сотрудников уголовного розыска на правильный путь.
Где я? И почему так темно? Страшно-то как…
Я выпрямилась и села на краешек кровати, вздохнула несколько раз, ровно и глубоко, постепенно приходя в себя. Сонный морок рассеялся, и я окончательно вернулась в реальность. Потом, нащупав в темноте тапки, я протопала к столу и налила себе попить. «Это был кошмар, всего лишь кошмар, ты просто устала, переволновалась, много событий случилось за день, за Катерину Михайловну переживаешь, вот и снится всякая муть…» — говорила я себе, жадно глотая воду.