Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор
Шрифт:
Он был соединительным звеном, осуществлял связь между молодежью и партийными лидерами. Через него шли директивы и наставления партийного руководства молодежи, как в той или иной ситуации надлежит себя вести, когда и какие устраивать демонстрации, какие выставлять требования. Ему даже давали деньги на агитацию. Почти все местные руководители были его личными друзьями, потому что каждому из них он оказывал услуги при публикации их статей с нападками на противников.
Ко времени окончания факультета он был уже известным общественным деятелем. И об этом свидетельствовала его внешность. Лицо, вызывающе холеное, приобрело надменное и строгое выражение. Глаза и излом бровей, как у Катона, говорили о постоянной работе мысли и немалых заботах. Только округлившееся брюшко стало больше выдаваться и на нем поблескивали позолоченная цепочка и часы, якобы подарок одного из учеников, у которого он был репетитором. Пиджак и пальто он теперь редко когда мог застегнуть, потому что непрестанно толстел, а воротник вечно мялся и ломался под натиском толстой, крепкой шеи. Единственное,
Как только его партия пришла к власти, он получил службу в окружном городе на родине. Там с его белградскими связями он вскоре возглавил местную партийную организацию и таким образом в своем ведомстве обскакал всех коллег и товарищей. Благодаря опять-таки партийным связям, он выгодно женился, взяв, как водится, богатую невесту с большим приданым. К тому же, еще до женитьбы, в качестве судьи по делам опеки, он так распорядился завещаниями ее родственников, что она получила значительно больше, чем остальные наследники, приобрела целое состояние. Девушка, правда, уже была в годах, как и все девицы с большим, но запутанным наследством, отвоевать которое не каждому по зубам, и потому не всякий отваживался на сватовство, боясь, что не получит того, на что рассчитывает. И хотя она еще не стала старой девой, но уже приближалась к этому, красота ее явно перезрела и зубов уже немало было вставных, да и лицо, истомившееся ожиданием страсти, приобрело одутловатость. Но он был доволен, даже счастлив, потому что она принесла ему все, к чему он стремился: дом, да еще собственный, и не пустой, а полная чаша. Дом был забит и старой и новой мебелью, мягкими пуховыми подушками, кроватями, плюшевыми покрывалами, одеялами, простынями. Старый, хорошо ухоженный сад, с сортовыми, выращиваемыми по новым правилам фруктами и овощами. В городе — несколько магазинов и одно из центральных кафе. Под городом превосходные нивы и даже в его родном селе небольшая усадьба с водяной мельницей. Растащенное по частям, все это еще недавно было в страшном запустении и даже как-то не замечалось, но теперь, объединенное в руках Тасы, обнаружило свои истинные размеры и ценность. С неслыханной строгостью, якобы наказуя порок в лице своих арендаторов, неимущих и бесправных, он взыскал все долги вместе с процентами. Неплатежеспособных крестьян-арендаторов он закабалил новыми долгами или просто отобрал у них землю.
И только после того, как, скупив акции, он прибрал к своим рукам городскую сберегательную кассу и банк, он успокоился, притих и словно бы притаился. Теперь он с головой ушел в партийные дела, в разные собрания, конференции. Регулярным распространением подписки на центральный партийный орган, организацией увлекательных вечеринок, щедрыми пожертвованиями он всех в комитете оттеснил на задний план и занял в нем первое место. И тогда не было для него большей награды, чем отправиться на предвыборное собрание в ближайший городок. С ним, в его экипаже, — депутат из Белграда, какой-нибудь бывший или будущий министр. Дорога, солнце, ужасная дорожная тряска, сладостная ночная прохлада, самодовольство, гордость от мысли о верной победе на предстоящих выборах — все это сливалось в упоительное чувство, оно усиливалось еще больше при виде крестьян, которые по той же дороге идут на тот же сход и, заметив его экипаж, ускоряют шаг, почти бегут, боясь опоздать к началу. А дальше въезд в город. Мост через какую-нибудь речушку. Рядом с городской управой — украшенная флагами кофейня. Весело вьется голубой дымок над пушкой после торжественного залпа, а перед кофейней черным-черно от народа. Можно различить представителей отдельных сел, общин. Предводительствуют или писари, или старосты в полудеревенских, полугородских костюмах, в шляпах с отвислыми полями и с палками в руках. Они прохаживаются возле своих подопечных, словно бы наводя порядок, или стоят в первом ряду, чтоб попасться на глаза и ему, и министру — глядишь, заработаешь благодарность за проявленное рвение и останешься на прежней должности. Вот наконец и прибыли. Кучер резко осаживает коня. Председатель общины и писари хватают разгоряченного коня под уздцы, министр от него ни на шаг — так скорее привлечешь к себе внимание схода! И вот уже в толпе у кофейни прошел говорок:
— Господин Таса! Господин Таса и господин министр!
Он со всеми здоровается за руку, с некоторыми из богатых крестьян даже целуется. В кофейне в клубах табачного дыма, смешанного с запахом сивухи, крестьянской одежды и сырости, так как нынче, а это случается один раз в год, помыли полы, он занимает свое место во главе самого длинного стола. Открывает собрание. Произносит приветственную речь. Да какую яркую, убедительную! Сначала, помня о присутствии депутата, он говорит сдержанно, учено, сухо, несколько свысока, со строгим выражением лица. Своим толстым животом и пальцами сильных, волосатых рук, на которых поблескивают тяжелые золотые кольца, он оперся на стол и, говоря, прислушивается к золотому позваниванию цепочки, волочащейся по столу при каждом его движении. А дальше, все более увлекаясь, словно хмелеет. Его пьянит собственная речь, а еще больше этот деревенский дух, отдающий одновременно и соломой, и навозом, и застоявшимся воздухом тесной комнатенки, напоминающий
ему о его происхождении, о детстве, о родителях-крестьянах. И так этот дух бередит душу, так захватывает, что свою речь Таса заканчивает, почти подпрыгивая, будто с кем-то дерется, а потом падает в изнеможении на стул, вытирая пот и принимая поздравления.После всех предвыборных собраний, выборов, как всегда удачных для тех, кто у власти, какие же тогда начинаются прекрасные деньки! Настоящая жизнь. Всюду свои люди. И окружное и уездное начальство. Налог — минимальный. Община во всем идет тебе навстречу. Перед твоим домом и фонарь горит, хотя его нет даже на мосту.
А дома — и дрова наколют, и сад уберут крестьяне или бедняки горожане в надежде, что ты их определишь в полицейские или в таможенные писари. И жена у тебя умница: в обеденный час и носа не кажет из комнаты, пусть люди сбегают в кофейню, поедят на свои кровные, а потом снова берутся за дело.
И Таса как сыр в масле катается среди всего этого изобилия и роскоши, он бы совсем разомлел от полноты и обилия всевозможных наслаждений, если б время от времени его не выводили из себя и не отравляли ему жизнь. И всегда во время рождественской или пасхальной ярмарок. Правда, случалось это раз в год, но ему и того было достаточно.
Не с утра, а что-нибудь возле полудня в его канцелярии неожиданно появлялся рассыльный и докладывал:
— Приехали!
— Кто? — вздрагивал он, сразу ощущая горький комок в горле.
— Да они! — испуганно, как будто сознавая, насколько неприятно это известие, повторял рассыльный.
— Да кто там наконец? — прекрасно зная, о ком идет речь, кричал он.
— Ваши, деревенские, — звучал еще более испуганный голос.
— Ну, ладно! Так бы сразу и говорил! — прикидываясь спокойным, отвечал он.
— Я не решился сюда их впустить, а отвел прямо в кофейню, а хозяину наказал накормить их и напоить, — несколько осмелев, продолжал рассыльный.
— Хорошо, хорошо, — повеселев, говорит Таса. — А в какую кофейню?
— Да ту, что рядом с весовой, в Василькову. Там всегда пусто.
Таса встает. Что им надо? Почему они не оставят его в покое? Сколько мог, он им помогал. Брата устроил полицейским в соседнем уезде, с отца не берут никаких налогов. И местный староста ни в чем их не притесняет. Чего они еще от него хотят? Но идти к ним все равно надо, потому что он хорошо знает свою безрассудную мать — не приди он, не покажись ей сейчас — обнимать и целовать сына она уже давно не решалась, — подкараулит его в суде или посреди базара. И он идет. Рассыльный хочет подать ему пальто, но он берет его в руки. Он наденет пальто по пути, дергая плечами, чтобы все видели, что он занят, спешит, и не задерживали. Не по главной улице, а переулочками добирается он до этой кофейни. Уже издалека в дверях видит отца. Тот стоит, опираясь на палку, широко расставив ноги. А чтоб все видели, что и он не лыком шит, — недаром у него такой сын! — напялил на себя вместо деревенского кафтана старую солдатскую шинель, вместо опанок — стоптанные башмаки. Подходя ближе, Таса ясно различает густую растительность на могучей отцовской груди. Проклятая волосатость и его преследует всю жизнь! И что всего неприятней — отец стоит на самом видном месте, в дверях, словно подзадоривая прохожих: смотрите, мол, вот он я, отец господина Тасы! Никак не приучишь его к порядку, мать-то вроде удалось вышколить. Она и сейчас не смеет высунуть носа — только в окошке маячит ее умотанная платками и шалями голова. Увидев его, отец словно цепенеет. Переминается с ноги на ногу, покашливает. И чем ближе подходит Таса, тем больше робеет отец. То схватится за шапку, то, сообразив, что ни к чему это — сын все же, — засунет руки в карманы. И только когда Таса подойдет вплотную, он вдруг, наконец решившись, протягивает ему свою ручищу:
— Как поживаешь?
— Хорошо! — отвечает Таса и почти вталкивает его в кофейню.
Хозяин бежит впереди, распахивает дверь в отдельную комнату, и его родители испуганно, бочком-бочком входят туда, как на экзамен.
Когда они остаются одни, Таса облегченно вздыхает и спрашивает строгим голосом:
— Ну, как вы?
— Ничего, сынок! Ничего!
Мать перепугана, взволнована, восхищена его дородностью и осанкой, белизной лица, господским костюмом, обилием золота, а больше всего каким-то сильным ароматом, бьющим от Тасиного белья, из-под манжет, расстегнутого ворота рубашки. Пододвинувшись к нему поближе, чтобы досыта напиться этим запахом, она развязывает узелки с гостинцами: яблоками, айвой, брынзой — для него и для невестки, которую видела только на свадьбе, а главное, для внучат.
— Ничего, сынок, — добавляет она, торопливо разматывая свои узелки. — Вот приехали, понимаешь, на ярмарку. Привезли, что уродилось, продали да кое-что и купили. Соль для скотины позарез нужна была. Если б не это, не приезжали бы. А как моя невестушка? (Имя ее при всем старании старушка не могла запомнить. То ли греческое, то ли валашское? Что-то вроде Анастасии, или Агафии, вертелось у нее в мозгу.) Тасица, а как детки, голубчики мои, красавчики? Когда же я их увижу-то, Тасица?
— А чего на них смотреть? Я ж тебе карточки дал!
— Дал, сыночек, дал. Да взглянуть-то на них хочется хоть одним глазком, издалека, когда гуляют.
— Я видел! — хвастливо, с гордостью вставляет отец.
Мать, явно ревнуя, ворчит:
— Видел, видел. Заплатил человеку, тот и показал, где твой дом. И я знаю, где твой дом. И я знаю, только боюсь там стоять. А он спрятался и ждал, когда твои детки выйдут… Вот так и видел. Видел, а меня с собой не взял посмотреть.
Отец, заметив, что Таса рассердился, виновато заерзал и напустился на жену: