Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

Когда подошли к дому премьер-министра, уже спустился вечер. Иностранца скорее внесли, чем ввели, в дом, за ним вошли все министры и сановники, а толпа все не расходилась, продолжая с любопытством глазеть в окна или просто стоять, уставившись на дом.

На следующий день с поздравлениями к великому иностранцу начали стекаться депутации народа, а еще на заре к дому премьер-министра медленно подъехала тяжело нагруженная разными орденами карета.

Само собой разумеется, иностранец тут же был избран почетным председателем министерств, почетным председателем городской управы, президентом Академии наук и председателем всевозможных благотворительных обществ и товариществ, а в Страдии их было множество, имелось даже Общество основания обществ. Все города избрали его почетным гражданином, ремесленники провозгласили своим покровителем, а один из полков был в его честь назван «могучий полк Хория».

Все газеты приветствовали его пространными статьями, многие поместили и его фотографию. В честь именитого гостя чиновники получили повышения, полицейские — и повышения, и награждения; были также открыты многочисленные новые учреждения, в которые приняли много новых чиновников.

Двое суток продолжалось бурное веселье. Гремела музыка, звонили в колокола, стреляли из пушек, звенели песни, рекой лилось вино.

На третий день одуревшие от веселья министры, вынужденные жертвовать своим отдыхом во имя счастья страны и народа, в полном составе собрались на заседание для завершения переговоров с Хорием и подписания эпохального договора о займе.

Вначале велись частные разговоры. (Я забыл сказать, что во время веселья чемодан находился под сильной охраной.)

— Надолго ли вы задержитесь здесь? — спросил его премьер-министр.

— Пока не кончу дела, а оно еще потребует времени!

Слова «потребует времени» встревожили министров.

— Вы полагаете, что потребуется еще время?

— Конечно. Такое уж дело.

— Нам известны ваши условия, вам — наши, и я думаю, что никаких помех не должно возникнуть, — сказал министр финансов.

— Помех? — испугался иностранец.

— Да. Я уверен, что их не будет!

— И я надеюсь!

— В таком случае мы можем сейчас же подписать договор! — продолжал премьер-министр.

— Договор?

— Да!

— Договор подписан, и завтра с утра я отправлюсь в путь, но навсегда сохраню благодарность за такую встречу. Говоря откровенно, я очень смущен и не совсем понимаю, что со мной произошло. Правда, я в этой стране впервые, но мне и во сне не снилось, что неизвестного могут так встречать. Мне кажется, что это сон.

— Так вы подписали договор? — воскликнули все в один голос.

— Вот он! — сказал иностранец и, вынув из кармана листок бумаги с текстом договора, принялся читать на своем языке. Договор был заключен между ним и продавцом слив, живущим в глубине Страдии, который с такого-то числа обязывался поставить ему такое-то количество слив для изготовления повидла.

После оглашения такого глупого договора иностранец был тайно изгнан из Страдии. А как еще могло поступить столь мудрое и цивилизованное государство? Через три дня правительственные газеты поместили такую заметку:

«Правительство энергично содействует заключению договора о новом займе, и, по всем данным, уже в конце этого месяца мы получим часть денег».

Народ поговорил немного о Хории и перестал. Все пошло своим чередом.

Размышляя над последним событием, я пришел в восторг от всеобщей гармонии в Страдии. Здесь не только министры симпатичные и достойные люди, но, как я заметил, и глава церкви остроумный и талантливый человек. Кто бы мог догадаться в час, когда решается судьба государства, запеть над чемоданом торговца божественный гимн, оказав тем самым огромную помощь трудолюбивому правительству в его великих подвигах. Как не быть удаче при такой слаженной работе?

Я решил при первом же удобном случае посетить мудрого отца, главу церкви, чтобы поближе познакомиться с этим великим страдианином…

Перевод Г. Ильиной.

БОРИСАВ СТАНКОВИЧ

Господин Таса{68}

В то время, как его товарищи метались, переходили с одного факультета на другой, начиная, как правило, на техническом, безвозмездно занимались искусством, журналистикой и критикой и так теряли год-другой, он, не отвлекаясь ни на что, шел прямо к цели. Хотя его больше привлекали история и литература, поступил он на юридический факультет. И только потому, что юрист сразу же мог стать практикантом. А получив это место в одном из министерств, он с облегчением вздохнул, почувствовав твердую почву под ногами, ибо хорошо знал, как надо поступать, чтобы всегда быть при деле. Со своими коллегами-практикантами, «бедными студентами из только что освобожденных областей», которые, как и он, были приняты в то же министерство, он порвал всякие сношения. Да и не похож он был на них. Эти его коллеги рассматривали свою службу как синекуру, являлись в канцелярию когда вздумается, вечно таскали с собой какие-то потрепанные книги, да еще на иностранных языках, а если брались за переписку бумаг, то не могли написать и одного листа, чтоб не пролить чернильницу, не переменить два-три пера, не вымазать руки в чернилах, а поскольку, как всякие «социалисты», они еще критиковали работу учреждения и деятельность вышестоящих, то при первом же «сокращении бюджета» снова оказывались на улице среди «товарищей». Нет, он вел себя совсем иначе и был аккуратней и прилежней даже практикантов без образования. Он сразу же занял место архивариуса и, стремясь как можно быстрей порвать со своими однокашниками, чтоб не угодить в какую-либо заваруху, старался и внешне ничем на них не походить. Никогда не появлялся помятым, опухшим, не выспавшимся после ночных диспутов или кутежей. Всегда хорошо отдохнувший, свежий, с ровным пробором на темени, для чего ему, имевшему, как и все наши крестьяне, жесткие волосы, приходилось смачивать их водой и долго чесать гребешком, да еще прижимать и укладывать руками. И руки у него были всегда безукоризненно чистыми, а ногти он подрезал почти до мяса, так что было даже неприятно смотреть. Естественно, товарищи его презирали и называли «господин Таса», зато через три месяца с начала службы их уволили, а он остался.

Только теперь он наконец свободно вздохнул и почувствовал себя в своей стихии. Первым делом надо было найти себе жилье, лучше всего у какого-нибудь бедного родственника или главного кассира или чиновника казначейства, которые занимаются именно «платежными кредитами» практикантов и мелких служащих и которые могут, если им кто-либо придется не по душе, выгнать со службы, оправдавшись перед начальством якобы исчерпавшимся кредитом, но в то же время поддержать полюбившегося претендента, отыскав для него кредит по какой-либо другой статье. Найдя как раз такую квартиру, он тут же распустил слух, что после окончания университета готов жениться на девушке-бесприданнице, родители которой тем или иным способом поддержали бы его во время учения. И так как в семьях всех этих бывших торговцев, а ныне чиновников казначейства, которые государственную должность старались превратить в наследственную, всегда было немало бедных родственниц, его охотно приглашали на обеды, семейные праздники, именины и дни рождения — и мало-помалу повсюду он становился своим человеком и почти членом семьи. А чтобы доказать ему, что в случае женитьбы на бедной невесте он никогда не останется без службы и теплого местечка, они бегали по своим богатым, влиятельным родственникам и просили за него. Обычно они устраивали его репетитором в состоятельные дома, и, хотя он был всего-навсего студентом-юристом с небольшим запасом гимназических знаний, он с удовольствием брался за репетиторство и ни в коем случае не собирался бросать это занятие, равно как и своего ученика, пока тот не закончит школу.

А сам тем временем спешил убедить своих будущих родственников в том, каким внимательным сыном будет он для родителей своей будущей жены, и без всякого стеснения поверял им все тяготы и муки жизни «бедного студента». И чтобы показать, как развито у него чувство благодарности, он не упускал случая послать подарок, и иногда даже и деньги своим бедным родителям в деревню. Но делал это всегда через хозяйку, то есть тетку своей бедной невесты, так как ему за делами якобы недосуг.

Таким образом, у него была служба, все более многочисленные и хорошо оплачиваемые уроки, и он уже не в шутку, а всерьез становился господином Тасой. Правда, одеваться по моде он еще не решался, и из-под старомодного воротничка с повязанным косо галстуком выглядывали оловянные пуговицы, как и подобает «бедному студенту». Но и по цвету уже явно холеного лица, и особенно по его походке, медлительной и чуть расслабленной, было видно, что сам он уже чувствует себя господином, уверенным, независимым, сильным.

И так же, как он дорожил службой и каждым из своих учеников, он дорожил и университетом. Пунктуальным посещением занятий он не отличался, но был самым дисциплинированным, когда речь шла о приобретении конспектов лекций и о сдаче экзаменов. Любой мог провалиться, он — никогда, так как назубок выучивал все, что положено. Он знал, на какой странице находится ответ на заданный ему вопрос, знал даже, каким карандашом — красным или синим — он подчеркнут. Но, опасаясь случайности — вдруг не повезет или так смутишься, что не сумеешь правильно ответить, — он особенно тщательно одевался, идя на экзамен. Чтобы преподаватель не подумал, будто он не подготовился из-за собственной распущенности, как другие студенты, из-за попоек, беспорядочной жизни, всяких там клубов или картежной игры, он приходил на экзамен еще более опрятным и аккуратно причесанным. Ногти подрезал так коротко, что выступала кровь. И уж конечно, никогда не появлялся в новом костюме. Нет, одежда была старой, подштопанной, но зато абсолютно чистой. Воротник шире, чем следует, и из-под него выглядывала пестрядинная рубашка. А особенно бросались в глаза дешевые, пришитые белыми нитками пуговицы, так что профессор сразу понимал — перед ним бедный студент, с хлеба на воду перебивается, слава богу, что и это выучил.

Но как ни был он осмотрителен на экзаменах, еще большую осмотрительность проявлял он в вопросах политики и вел себя в этом смысле крайне рассудительно. Конечно, политикой он занялся не сразу, а после двух-трех лет учения в университете, когда окончательно уверился, что при помощи уроков и приобретенных связей он сможет безбедно прожить, даже лишившись службы. И вступил он не в правительственную партию, обессиленную, скомпрометированную за долгие годы своего правления и стоящую на грани поражения, которое ожидалось в самом ближайшем будущем и после которого ей вряд ли снова удастся прийти к власти на более или менее длительный срок, а в оппозиционную, многочисленную, закаленную долголетней, упорной борьбой, которая, это было ясно всем, сумеет удержать власть добрый десяток лет. В молодежном клубе своей партии он быстро завоевал уважение и авторитет после того, как на одной из партийных вечеринок, когда молодежь покончила с пивом, поставленным партийным руководством, но жажды не утолила, он заказал для активистов еще пива на свои деньги. И более того, целую ночь водил их, так же на свой счет, по всяким увеселительным заведениям. Вскоре он был избран секретарем клуба. Правда, желающих удостоиться этой чести было немного, так как тут требовалось работать — вести протоколы, писать объявления. Но ему это было на руку. Благодаря своей должности, он, как представитель молодежи, вошел в редколлегию партийного органа, а уж попав туда, осел там прочно. Он сразу же познакомился с казначеем партии, который многие годы был бессменным ответственным редактором этой газеты, имел за плечами тюрьмы и поэтому один или вместе с другими партийными активистами был как бы связующим звеном между руководством и партийными массами, так называемым партийным воинством. Таса льстил ему, выспрашивал его о тюремных застенках, о муках, принятых за дело партии, на что тот весьма охотно откликался и рассказывал пространно и обстоятельно, с наслаждением, сам себе умиляясь, ибо знал, что это уже не повторится, что скоро он сам придет к власти. Старый борец, растроганный вниманием Тасы, а в его лице и всей молодежи, давал молодому человеку различные мелкие поручения — отнести рукопись в типографию, что-либо там добавить, изменить, написать какую-нибудь заметку. Когда приходила корректура, а корректора не было, Таса добровольно принимался за дело и хорошо с ним справлялся. Таким образом, вскоре он стал во всех подсобных редакционных работах — в экспедиции, в бухгалтерии, в корректорской — человеком полезным и нужным. Корректуру газеты он взял целиком на себя, так как прежний корректор, человек, обремененный семьей, а следовательно, вынужденный искать дополнительных приработков, бывал небрежен, в то время как Таса скрупулезно точен, особенно по части пунктуации. В этом он не уступил бы и самому профессору. Кроме корректуры, он начал и пописывать. Особенно когда не хватало материала для третьей полосы. Было это не бог весть что. Так, всякие мелочи, пустяки, которые он выуживал и вырезал из других газет, но это ввело его в число постоянных сотрудников и сделало чем-то вроде руководителя и партийного лидера. И доходы его увеличились. Кроме корректорского жалованья, постоянного оклада в министерстве, — ибо, увидев, как далеко он шагнул, начальство уже боялось его трогать, — он имел и другие доходы, не крупные, но частые. Это были угощения и взятки бывших окружных и уездных полицмейстеров, которые обивали пороги редакции, надеясь после смены правительства вернуться на прежнюю службу, подношения от торговцев, которые охотно раскошеливались, зная, что позже с лихвой возместят их на государственных поставках, а особенно деньги за помещение корреспонденции, присланных из провинции, и тому подобное.