Императрица Мария. Восставшая из могилы

А в это время выжатый как лимон Михайлов сидел внизу, в ресторане гостиницы «Россия». Теперь, в связи с проживанием великой княжны этажом выше, здесь не кутили. Да и вообще народу было немного. Официант принес графинчик водки, рюмку и несколько удивленно поинтересовался насчет закуски.

– Не надо, – ответил Михайлов.

Он сидел, тупо уставившись на графин. Мыслей не было, голова была пуста, как барабан.

– О, Иван Андрианович! – раздался чей-то полузнакомый голос, и напротив него плюхнулся на стул какой-то человек.

«Кажется, видел его в Думе, – подумал Михайлов, – вроде бы кадет».

– Любезный Иван Андрианович! Как вы относитесь к этому обращению эсеров? Это просто возмутительно! Мы, кадеты…

– Знаете, – тихо сказал Михайлов, – мне теперь все равно, кадеты, эсеры, октябристы. В гробу я вас всех видел! Я теперь махровый, убежденный монархист! Ясно? Да здравствует самодержавие!

На глазах удивленного знакомого он залпом опрокинул рюмку и пошел прочь из ресторана.

Ноги сами принесли его к дому, где жил Вологодский. Тот встретил его в гостиной, в домашнем халате, удобно развалившись в кресле.

– Сидите? – усмехнулся Михайлов. – Ну, сидите-сидите, Петр Васильевич! Может, чего и высидите!

– Добрый вечер, Иван Андрианович, – насупившись, ответил Вологодский. – Признаться, не ожидал столь позднего визита.

– Вы еще много чего не ожидаете, любезный Петр Васильевич! Вас ждет масса пренеприятнейших известий, впрочем, не только вас!

Не дожидаясь приглашения, Михайлов развалился в кресле напротив. Вологодский повел носом – от гостя явственно тянуло алкоголем.

– Вы, кажется, пьяны, милостивый государь! – возмутился он.

– Да, выпил, каюсь! Не мог не выпить! – Михайлов наклонился к Вологодскому и страшным шепотом произнес: – Я был у нее!

– Как? Ведь мы же договаривались, что будем игнорировать…

– Да идите вы на *** с вашими договорами, – перебил его Михайлов. – Это она нас скоро проигнорирует, причем так проигнорирует, что заплачем горькими слезами.

– Что она сказала?

– Да ничего особенного! В основном посмеялась.

– Над чем?

– Над нами! Над нашей Директорией, – Михайлов презрительно скривил губы, – над правительством нашим беспомощным, над Учредилкой и Думой, над всеми нашими партийцами, демократами-либерастами!

– Кем, простите?

– Либерастами. Это ее определение! Обозначает некий синтез либерала и, простите, педераста! Имеется в виду, что и тот и другой друг друга стоят. И того и другого можно, извините, отыметь в одно место! Что она и сделает!

Михайлов откинулся на спинку кресла и захохотал. Вологодский мрачно смотрел на него, и ощущение какой-то надвигающейся беды все сильнее охватывало его.

– Знаете, Петр Васильевич, у меня сложилось впечатление, что она больше всего не любит эсеров. Может быть, вам того, спрятаться где-нибудь?

– Почему я должен прятаться? – нервно спросил Вологодский. – Я не совершил ничего предосудительного!

– Да-да, конечно! Впрочем, вы вообще ничего не совершили! – Михайлов снова засмеялся.

– Какие у нее планы? – поинтересовался Вологодский.

– Планы? – переспросил Михайлов. – Она собирается восстановить самодержавное правление.

– Что? Ей никто этого не позволит!

– Да она спрашивать никого не будет! Да поймите же вы! – Михайлов уже кричал. – Мы ей не нужны! Совсем! Это царица! Настоящая царица! Вы что, ничего не поняли? Она поразительным образом устроила всех, все примирились: казаки, офицеры, чехи! Все! Все смотрят ей в рот и ждут ее слова! О, она не дура, как считает этот козел Авксентьев, совсем не дура! Говорят, что природа отдыхает на детях. В таком случае природа отдохнула на ее отце, а никак не на ней! У нее хватка Александра Третьего, медвежья хватка! Помните, как он подковы разгибал? Она взнуздает всех, эта девочка, и будет погонять! Мы стоим у начала великого царствования! И когда-нибудь будем гордиться этим! И вот что я вам скажу, любезный Петр Васильевич: пропади оно все пропадом – и наше правительство, и дурацкое наше народоправство! Я буду служить ей как пес, слышите, честно и преданно, до последнего дыхания!

Михайлов вскочил и бросился вон из комнаты. Звонко хлопнула парадная дверь.

XVIII

К концу октября в Омске заметно подморозило и выпал снег. Его было еще слишком мало, чтобы пересаживаться в сани, но уже достаточно, чтобы все вокруг стало светлее и наряднее.

Толпа у гостиницы рассосалась, вернее, ее просто ликвидировали. Маша пожаловалась Волкову на беспрерывный шум, и тот принял меры, при этом мало заботясь об удобствах горожан. Чернавинский проспект (он же Любинский проспект, как его чаще называли омичи) был перекрыт казачьими постами от Железного моста и самой гостиницы «Россия» до Гасфортовской улицы. Проехать мимо гостиницы теперь было нельзя. Для того чтобы попасть, например, с Дворцовой улицы к главному городскому базару, нужно было сразу после моста сворачивать на Вагинскую и ехать или идти в объезд. Перекрыт постами был и Санниковский проспект, как и весь квартал, прилегавший к гостинице «Россия». Оцепили казаки и сад «Аквариум». Пропускали жителей, приказчиков в магазины на Любинской, ну и вообще публику почище, явно не собиравшуюся глазеть на окна номера великой княжны. Если такие попытки и предпринимались, то их довольно жестко пресекали.

Город вообще как-то изменился за последние дни. В ожидании перемен, что ли. С улиц исчезли раздражавшие всех чехословацкие патрули. Даже охрану здания Государственного банка теперь несли солдаты Сибирской армии. Зато возросло количество казачьих разъездов, как говорили, особенно в ночные часы. Впрочем, наиболее все это было заметно в центре города.

Маша рвалась на улицу. Все последние дни она не выходила из гостиницы по причине отсутствия свободного времени и из-за нежелания стать объектом внимания толпы. Но после того как выпал снег, а улица под окнами ее номера очистилась от зевак, удержать ее в четырех стенах было невозможно.

Гулять пошли довольно большой компанией. Естественно, Машу сопровождали Катя и Николай, к ним присоединились поручик Шереметьевский и Шурочка Теглева. Уже в холле гостиницы решили с ними прогуляться Деллинсгаузен и Костя Попов. Так компанией и вышли на улицу.

При виде великой княжны вытянулись охранявшие вход четыре казака. Маша кивнула им, улыбнулась, сделала несколько шагов, а потом вдруг внезапно остановилась, прикусив губу и хмуря брови, о чем-то задумалась. Резко повернувшись, она подошла к казакам. Те снова вытянулись и вполне по-уставному «ели» ее глазами.

– Послушайте, – обратилась Маша к одному из казаков, – а ведь я вас знаю.

На этого казака Николай тоже обратил внимание, уж больно он своим внешним видом отличался от своих товарищей. Надо сказать, что казаки, патрулировавшие Любинскую, были одеты строго по форме, видимо, этого от них потребовало начальство. По морозной погоде все они были в шинелях и папахах. Казак, к которому подошла Маша, имел на погонах лычки урядника, а на рукаве – шевроны сверхсрочника, кажется, за четыре или пять лет сверхсрочной службы. Все остальное было таким же, как у других, разве что красные погоны Сибирского казачьего войска у него имели белую выпушку. Но вот папаха… Такой папахи Николай ни разу не видел, и, как он успел понять, просканировав память деда, тот тоже. А вот Маша, похоже, видела, так как смотрела именно на папаху. На трех казаках папахи были обыкновенные, сибирские, черные, слегка сужавшиеся кверху, с красным колпаком. На этом же казаке папаха была ниже, тоже черная, но цилиндрической формы, напоминавшая кубанку, со свисавшим сбоку красным башлыком. Вместо обычной овальной кокарды на ней красовалась восьмиконечная Андреевская звезда с надписью «За веру и верность».

– Я вас видела, – повторила Маша.

Обладатель этой не совсем обычной формы стоял, вытянувшись в струнку, и по его несколько обалдевшему от обращения на «вы» лицу было видно, что Маша права.

– Вы же из Сводно-казачьего? – спросила она. – Судя по форме.

– Так точно, ваше императорское высочество! – рявкнул казак. – Урядник Курганов, Сибирская полусотня третьей сводной сотни лейб-гвардии Сводного казачьего полка!

– Ну вот, – обрадовалась Маша, – а видела я вас в Могилеве осенью пятнадцатого года, даже беседовала с вами!