Изнанка желаний

Проблемы возникли, когда его попытались обучить родовым техникам. Как ни старался Гуань-гун, рисуя в сознании образ панды, взывая к её покровительству, впитывая воображаемый фантом — раз за разом он превращался в гориллу. Изнанка вдоволь посмеялась над ним, решившим, что ему повезло. В теле гориллы нельзя было сформировать ядро и очистить меридианы. Удача, втекавшая в обезьяну, загрязнялась и растрачивалась впустую. Кроме того, рядом с гориллой у адептов-панд переставали получаться простейшие техники, которые они выполняли с закрытыми глазами чуть ли не с младенчества.

Новая вспышка неприятия со стороны клана сильно ударила по Гуань-гуну. Можно смириться с жизнью бездарного неудачника; но куда сложнее смириться с победой, ускользнувшей из сжатого кулака. Его больше не пускали в залы тренировок. С ним не делились родовыми секретами. Другие адепты, встречаясь с парнем взглядами, не кривили губы в жестокой ухмылке, но отводили глаза — они не знали, как относиться к тому, кто почти стал достойным.

Гуань-гун обзавёлся привычкой бродить по ночам. На скрытие своего присутствия его скудно развитых способностей доставало. И однажды он забрёл в сад, где собрались старейшины, держа совет.

Слух Гуань-гуна резануло упоминание своего имени. Он подкрался ближе, сжигая весь накопленный с таким трудом запас удачи на то, чтобы не попасться. Наказание за подслушивание было суровым; но участь, которую уготовили парню старейшины, оказалась суровее.

Стыдясь за ущербность представителя клана, старики рассуждали о том, что Гуань-гуна должно убить. Когда он услышал страшный приговор, произнесённый после степенного распития чая, его обуял ужас. Ужас ощутила и я — не собственный, но рассказчика. На мгновение перед глазами предстали тонкие, тщательно ухоженные деревца; ровная поверхность пруда, отражавшего луну; нос уловил слабый цветочный аромат.

Разумеется, Гуань-гун замыслил сбежать. Зачем умирать во славу чести клана, который презирал его? Но одному с побегом не справиться. Парень отправился к родителям, рассудив, что если нельзя рассчитывать на помощь породивших его, то и само появление на свет было ошибкой, которую лучше бы исправить собственноручно.

Мать плакала. Я видела морщины на её лице. Замечала, как борются в ней страх и привязанность, любовь и долг. Отец же застыл, окаменел; ни следа эмоций не читалось в его позе. Но именно он первым заключил Гуань-гуна в объятия, заверив, что не даст никому убить его. Образы, навеянные китайцем, были столь реальны, что я на мгновение забыла, что реально, а что нет. Его комнатушка растворилась, уступив место каменной террасе. Вот он бежит, прихватит широкополую соломенную шляпу и барабан — необходимые инструменты для проведения ритуалов. Вот его настигает посланный в погоню молодняк, и он отбивается лишь чудом. Чудом — и удачей, которую выпил из десятка домов деревни целиком, без остатка.

Форма гориллы не давала остановиться на малом. Она не оставляла шансов на пренебрежимо малые последствия. Так Гуань-гун впервые обрёк десятки людей на большие несчастья.

Смазанные вспышки воспоминаний, призраки ощущений. С каждой картиной, нарисованной китайцем, я глубже проваливалась в его переживания. Его обманывали, грабили, били. Он лгал, отнимал, мучил. Неприглядный калейдоскоп событий остановился, когда Гуань-гун покинул Китай. Враньём проторил дорогу к кораблю, отчаливавшему незнамо куда — и после долгих мытарств пришвартовавшемуся в Санкт-Петербурге.

Здесь Гуань-гун сошёл на берег, оставив после себя разваливающееся судно и команду измученных, параноидальных моряков, удачу которых он пил, чтобы спастись самому. Но разве можно спастись от своей участи на чужбине? Дамоклов меч продолжал висеть над шеей китайца. И оттого он, устроившись в чуфальне и промучившись с месяц на голодном пайке из плохо заученных техник, возобновил паразитические ритуалы. В форме гориллы бродил он по ночным улицам и бил в барабан — это важно, это запомнить. Именно звук служил катализатором ритуала. Прочёсывая окружение, он зацеплял дух людей и выдирал из него нужный Гуань-гуну ресурс.

Постепенно парень осмелел. Культиваторское учение даровало ему способность предсказывать скопления удачи — или, если перефразировать, зоны успешных действий. За ними-то он и охотился, срывая сделки, отменяя выигрыши и не оставляя шансов людям в смертельных ситуациях.

Переполненный удачей, как наевшийся комар — кровью, Гуань-гун окончательно обнаглел, когда осознал: у местного общества Изнанки нет против него действенных контрмер. И горилла бродила, била в барабан, отнимая везение не только у пустышек, но и у колдунов, магов… волшебниц.

Во мне поднялась ярость. Скольких же этот мерзавец убил, пусть и опосредованно? Сколько раз не успевала на выручку волшебницам подмога, сколько раз Гиблые рождались там, где никто не должен был умирать? Но голос китайца успокоил меня, стрекочущий, как камыш на ветру.

Когда Гуань-гун во время очередной охоты почуял большую добычу, то без колебаний устремился к ней. Горилла плевала на опасность, и ладони её дрожали от предвкушения.

Так родилась цепочка случайностей. Один удар в барабан уничтожил безупречность вылазки в хранилище. Один удар в барабан лишил заговорщиков части вынесенных артефактов. Один удар в барабан едва не стоил Гуань-гуну жизни. Невзирая на накопленную удачу, он едва вырвался из лап смерти в лица боевого отряда миритриток. Петляя, он добрался до комнаты. Рухнул на постель и провалялся на ней сутки, вздрагивая от любого шороха, присматриваясь к любой тени.

Гуань-гун не был умным человеком. Он не шёл на контакт с местными, и местные ничего не знали о нём. Но это же означало, что он не имел ни малейшего представления об их истинных возможностях. Одно дело — шляться по пустым улицам и бить в барабан, а другое — совершить нечто, что могут расценить как открытое нападение. Сердце его зажали тиски страха, и он заперся у себя, как отшельник. Не рисковал выходить на улицу, просил соседей купить ему продукты — и растрачивал удачу, которую успел присвоить.

И хотя оставалось её совсем немного, Гуань-гун не забирал её у окружающих. Не потому что жалел их, а потому что опасался, что о его силах могут догадаться, а по влиянию на реальность — вычислить незадачливого налётчика.

Речь Гуань-гуна шелестела в моей пустой голове, хотя он замолчал. Выгнулся, скидывая с себя Алину, но миритритка не возражала. Глаза её остекленели, будто она была где-то далеко-далеко. Я и сама ощущала себя странно. Мне ничего не хотелось. Меня ничто не смущало. Желания сменились пустотой.

И Вика, и Бехемот остолбенели, как каменные болванчики. А я вдыхала запах цветущей сливы в саду старейшин; шла по грязному проспекту Пекина; страдала от качки в тесной каюте — и не понимала, кто я такая. Внутри было пустынно, и лишь одинокий ледяной шарик скрёбся о стенки полости, оставленной погибшей душой. Он рос, раздувался, наполнял меня истинной пустотой — не той фальшивкой, что сформирована чужой памятью.

В руке Гуань-гуна появился нож, и китаец склонился над Алиной. Она не реагировала, пребывая в плену грёз. А я, равнодушная к этому, думала о том, что миритритка ближе к совершенству, чем он. Она стремится к Ничто. Он стремится вырваться. Разве не правильно будет уравнять их намерения? Обратить в прах любые планы.