Кукловод: Реквием по Потрошителю

— Легко ли убить человека? Ты хоть что-нибудь чувствуешь, когда вскрываешь людей, как каких-то индеек?! Ну хоть что-нибудь? Толику раскаяния? Отвращения?! Тебе не противно? Ну, хоть это?! — сотрясаясь от волны обуреваемых чувств, Рейко не заметила, как перешла на крик, едва не кинувшись на Акасуну, что с любопытством наклонил голову набок. И поднял взгляд, от которого Рейко отшатнулась назад, словно от увиденной перед собой ядовитой змеи. А губы, изогнутые в улыбке, двигались медленно и четко, чтобы, если она не услышала, то увидела то, чего не могла понять:

— Ничего.

Ничего. Я никогда ничего не чувствовал, потому что потрошила их Нарико, а не я. Я всего лишь художник, не убийца. Я изображаю, спасаю, но не убиваю.

Как пришел я к этому, не помню и сам. Мысль будто всегда существовала в моем подсознании, а однажды проснулась, кольнув иголкой в голове изнутри, прямо в макушку.

Я пытался справиться со своим горем, с тем, что зарождалось во мне изо дня в день, но я этого не осознавал. Считал, что все в порядке, что я сильнее, чем себе кажусь. Я прятался в собственном искусстве, пока оно не поглотило меня. Как бедный зритель, пораженный Синдром Стендаля, смотря в собственную работу, пережил нечто, что открыло во мне целый новый мир. Я взглянул на все глазами, какими смотрел всегда, но скинул мешающие мне шоры.

Все началось с того, что мне предложили создать куклу Потрошителя и разбить её вдребезги, убить её. Но это было не то, вся моя сущность, бабочка, бьющаяся в клетке, требовала выхода, чтоб я принял то, чего хочу на самом деле. И я не осознанно заключил сделку с дьяволом, впустив его в собственную жизнь. Я желал смерти Потрошителю, а он все это время находился бок о бок со мной, в одной комнате, в одной постели. Мы дышали одним воздухом, смотрели на один рассвет.

Она считала Адом Рай, а Рай — Адом. Перевёрнутая с ног на голову, вывернутая наизнанку руками Учихи Обито. Я любил образ Инаеси Нарико, каким он был до встречи с Мастером, какой я видел в глубине смолы, поглотившей поверившей первому встречному, улыбнувшемуся несчастной никем не любимой девочке.

Но кукла была слишком нереалистична. Я искал материал ближе к человеческой плоти, пока не понял, что нет ничего более близкого и правдоподобного, чем сама плоть. Я хотел подвергнусь тело Потрошителя пластинации. Для чего? Я и сам не до конца понимаю. Одержимый идеей, я находился будто во сне, все чувства притуплены, в глазах одурманивающая пелена.** Я жил во сне, в котором грезил о мести злодею и счастливом конце. Я строил воздушные замки, пока с хладнокровной проснувшейся четкостью снимал квартиру, заказывал все необходимую провизию и химикаты. Первым черновиком стала хозяйка квартиры. Я просто добавил ей в чай снотворное и за глупой ничего не значащей беседой, пока отсчитывал деньги за месяц, она свалилась на пол, обжёгшись кипятком.

Я спал и не слышал рев пилы, пока отрезал её конечности, чтобы испробовать на них свою технику.

Изо дня в день я возвращался в квартиру, чтобы продолжить исследования. Над каждым кусочком, над каждым органом. Части человеческого тела в моих хирургически точных, не подверженных дрожи руках стали материалом во имя великой цели.

А когда я закончил и увидел, что осталось от когда-то ста шестидесяти пяти сантиметров пятидесяти двух лет, меня разразило молнией стыда, отвращения и страха — один единственный раз. Полными ужаса глазами я смотрел на неестественно лоснящиеся болезненно-желтым оттенком руки. На замершее, больше никогда не забьющееся сердце. Но это отвращение было не к жизни, а к смерти. Я воочию увидел её изнанку. Грош цена любой жизни. Одна минута, один щелчок, и ты умираешь, не оставив после себя ничего.

— Ты не прав! — воскликнула Рейко, оскорбленная услышанным цинизмом извращенной чужими пороками души. — Любая жизнь ценна и имеет смысла! Мы оставляем частичку себя в нашем потомстве! Они — это продолжение нас!

— И сколько тебя будут помнить? 70 лет? 50? А то и 10? Эта цифра не так велика по сравнению с годами всего мироздания. Вот ты, Акияма Рейко, что оставишь после себя в этом мире?

— Я не знаю, мне некогда было об этом думать! — сжав кулаки и стиснув зубы, Рейко вперила самый гневный взгляд, на какой была способна.

— А если я сейчас удавлю тебя или зарежу? Что от тебя останется?

Молчание, из-за которого Рейко было тошно от самой себя. Не было у неё в этой жизни никакой цели, кроме той, что навязывал ей Мадара долгими месяцами. Акасуна властно поднял руку, указав на отвернувшуюся к забитому окну Рей.

— Ничего от тебя не останется. Ты никто, Акияма Рейко. Ничем не примечательная личность, как и тысячи, миллионы других. Ты не оставишь после себя ничего, кроме коротких строк в медицинском заключении и полицейском рапорте. И разве не в этом предназначение человека? Оставить после себя хоть что-нибудь: будь то ребенок, как ты выразилась, или живопись, книга, кинематограф, да пускай посаженное во дворе дерево. Чем похвалишься ты, кроме того, что некто очень властный манипулятор внушил тебе жить ради мести?

— Никто мне ничего не внушал! — истерично рявкнула Рейко, и тело её забила лихорадочная дрожь — нет ничего хуже, чем выслушивать нелестную тебе правду.

— Знаешь… — Сасори блаженно прикрыл глаза с мечтательной улыбкой, ненавязчиво положив руку на сидение рядом с собой, как бы приглашая сесть рядом. Разговор их предстоял быть долгим. — Я давно ни с кем так откровенно не говорил. Мне даже стало немного легче.

— Я тебя не исповедальня, — дрожащим от выступивших слез голосом отчеканила Рей и прикусила пальцы. Она была больше не в силах выдержать этот театр абсурда.

— Нет, не исповедальня, но второй живой человек, которому я рассказываю об убитой хозяйке квартиры, о соседке, что пришлась пожаловаться на вонь и пятна на потолке, которую я использовал как второй черновик, чтоб убедиться в том, что я готов приступить непосредственно к Потрошителю. О том, как я понял, что Нарико и есть Потрошитель. Я будто знал это с самого начала, с момента, как она посмотрела мне в глаза на остановке, но я нажал на паузу, не желая видеть обратную сторону жизни. А когда включил на плей, то стал таким же. Убил Потрошителя и ослепленный ненавистью и болью совсем как ты, поставил себе единственную цель в жизни — убить тех, кто сделал из неё Потрошителя. И кто сделал из меня Кукловода.

— Ты сказал, что я второй человек… — осеклась Рей, все так же стоя напротив.

Глаза Акасуны на мгновение расширились, а руки задрожали, сцепившись в замок — так замыкают рвущуюся наружу боль, проснувшуюся в карих безэмоциональных глазах.

— Однажды я попытался открыть душу перед другом, но в итоге лишь убил его своей правдой…

Пять лет назад.

В небольшой снимаемой квартирке неподалеку от места учебы проживал один из студентов университета искусств. Будущий художник, потерявший слишком много близких, но вынесший горе с достоинством и покорностью. Нагато Узумаки каждый день зажигал благовония у маленького самодельного алтаря. Единственная связь с погибшими друзьями — безделушки, оставшиеся на память, да совместные фото, приклеенные на стенах у статуэтки Будды.

Токио погряз на пике своего мультимедийного безумства. СМИ разрывало от нескончаемого потока информации и слухов. Арест подозреваемого Хидана Дзимпачи, побег свидетеля Сасори Акасуны из больницы и пока что не найденного. Нагато молился, чтобы с единственным выжившим другом все было в порядке, быть может, духи увидят несправедливое кровопролитие и спасут хотя бы одну душу.

Нагато не знал, что если духи и услышали его молитву, то, увы, решили сыграть с ним злую шутку, прислав к нему нового приспешника мира теней.