Кукловод: Реквием по Потрошителю

Страхом, что без тени сомнения и сожаления изъявил желание умереть от её руки.

Когда Акасуна Сасори заявил будничным тоном о том, что она должна будет забальзамировать его, когда он закончит свой реквием, Акияму одолел истеричный хохот. Она уже не могла понять, смеется или плачет. Её трясло от рвущегося скрипящего смеха, а глаза застелила пелена за все эти годы невыплаканных слез. Её затошнило, Рейко не помнила, как добралась до кухни и вырвала в раковину, упала на колени, чтоб завалиться на спину, и смеялась, долго смеялась, невидящим взглядом смотря на слишком идеально-белый потолок.

Рейко не помнила, сколько прошло дней. Все время спала, а когда просыпалась, находила рядом приготовленный не то завтрак, не то ужин. Её клетка из Осаки увеличилась до размеров целой квартиры, по которой она имела право, но не желала передвигаться. На все попытки Сасори заговорить отвечала тупым взглядом в сторону и отстранённым молчанием.

— Я все равно тебя не забальзамирую, даже если ты будешь меня игнорировать месяц, а то и месяцы. Я очень терпелив, — покидая очередной раз комнату с фиаско, заявил Акасуна.

— А если я покончу с собой? — впервые за долгое время молчания спросила Рей.

— Ты не тот человек, что кончает жизнь самоубийством. Ты слишком боишься её, чтобы бросать ей вызов. Да и к тому же это лишено смысла. Для того ты искала со мной встречи три года, чтобы на моих глазах покончить с собой?

Рейко оставалась в пустыне одиночества, не желая обдумывать предложение, граничащее с приказом. Слушала музыку из шагов художника, скрипящего полиэтилена на полу, голоса одного человека, вещающего разными интонациями и непохожими по смыслу строками. Актер, играющий несколько ролей. Он вел диалог сам с собой, а быть может, и с кем-то, кого никто никогда не сможет увидеть, не испытав то, что пережил когда-то бывший студент университета искусств.

Рейко проснулась в очередной раз, чтоб прислушаться к тишине и выйти из комнаты, ставшей её, быстро проскочила в ванную комнату с новым приступом. А когда убедилась, что в квартире никого нет, вошла в «мастерскую». Новая картина на мольберте — черновик. Человек, восседающий в глубоком, высоком кресле, держал в одной руке сердце на уровне плеча, а в другой — стопку денег, перевешивающих собственную душу. Одна из дверей смежных комнат заперта — вероятно, «операционная». Другая проскрипела уныло, но впустила в темноту. Пока Рейко шарила рукой по стене в поиске выключателя, навернулась о стоящие банки, упав коленями и ладонями в нечто вязкое и жидкое. Поднялась, включила свет, осветивший окровавленные руки. Алая краска лениво стекала с ладоней на запястья к предплечьям. Рейко смотрела на окрашенные руки с болезненным исступлением. Под ногами валялись перевернутые банки красок — красный и черный смешались, образовав поистине настоящую бардовую насыщенную кровь. Рейко прошла по ней босыми ногами. В угле кладовой стояла целая вереница приставленных друг к другу укрытых картоном картин. Рей пачкала резные рамы, перебирая все работы безумного гения, прекрасно помня каждую из них — все они забальзамированные девушки. И среди них, среди них…

— Марико, — прошептала Рейко, мазнув пальцами по дитя-цветку. Погибшая, но запечатленная в вечности безумия и чужого страдания подруга казалась чем-то далеким и чужим, но все еще напоминающим о себе горьким привкусом воспоминаний.

— Она была одной из лучших моих работ.

Рейко подскочила, едва не споткнувшись об отставленные в сторону картины, и от резкого разворота схватилась за пошедшую кругом голову. Стоящий в дверях Акасуна Сасори поплыл вместе с комнатой, и Акияма прижалась плечом к стене.

— И благодаря тебе она мертва, — голос проскрипел слишком жалко, не так как хотела бы прошипеть с ненавистью Акияма.

Сасори устало развел руками, одним своим пренебрежительным видом ко всему человеческому говоря, что ему нет до этого дела.

— Все мы мертвецы, Рейко. На жизнь и смерть можно смотреть с разных точек зрения. Что, если время — это не прямая ось, имеющая свои прямо противоположные конец и начало, а вспышка? — Акасуна провел рукой по прямой невидимой линии и сжал кулак, имитируя вспышку. — Я улавливаю в ней то мгновение — пик расцвета красоты — и запечатлеваю в вечных красках. Все в одном мгновении хаоса, но застывшем. Мои работы существуют вне времени.

— Знаешь, кто такой маньяк?

— Убийца? — простодушно, но с напыщенностью и презрением фыркнул Акасуна.

— Человек, одержимый манией, навязчивой идеей, упрямо следующий какой-нибудь мысли, цели. Ты всего лишь маньяк, а не великий художник, улавливающий некие видимые лишь тобой мгновения во вспышке хаоса.

— Ты подумала над моим предложением? — полностью проигнорировав выпад в свою сторону, Акасуна прошел в гостиную. Увидев свою начатую работу, поспешно скрыл её под белым флером ткани. Рейко плелась сзади, тяжело дыша из-за приступа головной боли.

— Я не убийца.

— Это не убийство, а… даже не знаю, что тебе будет импонировать больше — кара, месть, возмездие или просто дружеская просьба?

— Дружеская просьба? — отчеканила Акияма с перекошенным лицом.

— Верно, мы ведь неплохо дружили с тобой в Осаке. До того, как я выкачал из Марико кровь.

Рейко не могла понять. Это она была безумна, не понимая, чего пытался добиться от неё убийца десятка людей, и правда переговаривающийся с ней как со старой доброй подругой, прося у неё маленькое одолжение, или же он, не понимающий ценности чужой жизни. Хотя, вероятно, даже своей.

— Ты безумец. Тебе нужна психиатрическая помощь в лучшем случае, в худшем — электрический стул.

— И кто же мне поможет? Может быть, ты? — с надменной иронией Акасуна изогнул бровь и присел на диван, покрытый полиэтиленом. Весь дом — одна большая коробка для убийств без следов. — Бороться с безумием — значить быть зараженным им. Кто победит эту болезнь, сам становится носителем болезни. Это как вирус. Так ты превращаешься в собственного врача.

— Если долго смотреть в бездну, бездна смотрит на тебя, — перефразировала Акияма. — С тобой случилось то же?

Сасори не ответил, с безразличной меланхолией смотря на оставшиеся разводы от испачканных в краске ног Рейко на полиэтилене.

— Ты ведь убил её — Нарико? Я читала твое личное дело. Она была…

— Она была моей девушкой, моей первой и последней любовью, — непоколебимо подтвердил Акасуна, улыбнувшись мертвой улыбкой.

— И ты убил её без зазрения совести?

— Я убил Потрошителя, освободив Нарико от скверны, которой посмел испачкать её Мастер. Я распотрошил её и, в отличие от твоей подруги и всех остальных, не выкачивал из неё кровь. Вколол ей наркотик, чтобы она не могла пошевелиться и заговорить, но чувствовала все даже сильнее, чем в обычном состоянии. Я разделал её, вытащил все органы, как она вытаскивала из других, и в течение суток пластинировал её тело. Тогда я пользовался несколько иной техникой.

— Так значит, она твоя первая жертва?

Почти что допрос. Только вместо наглухо закрытой комнаты с зеркалом газелла — неуютное провонявшее ацетоном, краской и пластиком помещение. Вместо погонов — больничная рубашка, в которой Акияма продолжала упрямо ходить. Вместо подозреваемого — исповедующийся, невидящим взглядом смотрящий в прошлое.

— Нет, она не была первой. Были и черновики.

Они уже тогда не были для него людьми, простой материал, созданный для его потехи. Рейко стояла у окна, глухо забитого решеткой, чтоб не сбежала как в прошлый раз сквозь осколочный дождь, и искоса наблюдала, как на пухлых губах всплывает ностальгическая улыбка — так вспоминают о первом свидании, поцелуе, но никак не об убийстве.