Курсант Сенька. Том 2

— Обязательно приду. И спасибо за чай.

— Да не за что. Рада была познакомиться.

Михаил Семенович пошел к калитке, потом обернулся.

— А фотографию сына еще покажете? Хочу дочери рассказать — может, заинтересуется.

— Покажу, — Лилия Борисовна улыбнулась. — У меня их много — он и письма еще регулярно присылает.

А когда же профессор ушел, она еще долго стояла у забора, глядя на дорогу. Давно с ней никто так не разговаривал — просто, по-человечески. Хороший мужчина, видать. И дочь у него есть — может, действительно Коле подойдет. Она вернулась к рассаде, но работалось уже не так сосредоточенно. Мысли разбегались, планы строились сами собой. А вдруг получится что-то хорошее? Время покажет.

* * *

Жара такая, что камни плавятся, а мы тут с пушками возимся. А я до сих пор не пойму — я артиллерист от бога или от черта. Но это наверное, кому как больше нравится.

Сижу на корточках возле гаубицы, протираю потное лицо рукавом. Рядом Овечкин копошится с прицелом. Старшина Карим молча возится с боеприпасами. А вот сержант Кузнецов нервничает — видно по тому, как дергается его левый глаз.

— Товарищ лейтенант, — подходит ко мне Кузнецов, — а точно нас прикроют, если что?

Смотрю на него внимательно. В глазах страх, но не паника.

— Кузнецов, ты что, в сказки веришь? Прикроют, не прикроют — какая разница? Мы здесь для того, чтобы наших ребят вывести. Все остальное пустое.

Радист уже трещит в наушниках — операция началась. Мы должны обеспечить прикрытие частям, покидающим эти места. Простая задача на бумаге, сложная в реальности.

— Колян, готов? — кричу другу.

— Всегда готов! — отвечает он с той самой улыбкой, которая меня и бесила, и успокаивала одновременно.

Первые выстрелы прозвучали минут через десять. Мы работали четко, как часы. Карим подавал снаряды, Кузнецов корректировал огонь, Колян и я наводили орудия. Слаженно, профессионально. Даже красиво, если можно так сказать про наше положение.

— Цель номер один — уничтожена! — докладывает Кузнецов.

— Молодцы, ребята. Переносим огонь на вторую позицию, — командую я.

Но жизнь, как всегда, внесла свои коррективы. Радист вдруг орет в наушниках, что наши уже прошли, а мы можем сворачиваться. И только начали собираться, как земля под ногами задрожала от разрывов.

— Ложись! — кричу, но поздно.

Мир взорвался. Звон в ушах, пыль, крики. Карим лежит неподвижно, из-под него темная лужа растекается. Кузнецов корчится, держась за ногу. А Колян… Колян сидит, прислонившись к камню, и смотрит на свой живот. Там, где должна быть одежда, теперь просто месиво из ткани и крови.

— Сенька… — хрипит он, — кажется, меня зацепило.

Зацепило. Да его почти пополам разорвало, а он говорит «зацепило». Вот же оптимист проклятый. Автоматные очереди все ближе. Духи поднимаются в атаку. И логика подсказывает мне — беги, пока цел. Но логика и дружба — вещи несовместимые.

— Кузнецов, можешь двигаться? — кричу сержанту.

— Нога не слушается, товарищ лейтенант!

— Тогда ползи к ущелью! Там укрытие!

Сам хватаю Коляна под мышки. Он тяжелый, скользкий от крови. Тащу его к расщелине в скалах, а пули свистят над головой как злые осы.

— Брось меня, Сенька, — шепчет друг. — Сам уходи.

— Заткнись! Еще домой доберемся, будешь матери рассказывать, как героем был.

— Какой из меня герой… — улыбается он слабо. — Обычный мужик, который хотел просто служить честно.

Но вскоре мы добираемся до расщелины. Сажаю Коляна спиной к камню, сам ложусь рядом с автоматом. Стреляю короткими очередями, экономлю патроны. Духи осторожничают, но время работает против нас.

— Сенька, — зовет Колян тихо.

Оборачиваюсь — он бледный как мел, губы синие.

— Что, брат?

— Помнишь, мы в училище мечтали стать генералами?

— Помню. Дурацкие мечты.

— Не дурацкие. Просто… не наши, — он закрывает глаза. — Передай матери, чтобы много слез не лила… И что я ее люблю.

— Сам передашь, когда домой вернемся.

Но Колян больше не отвечает. Его дыхание становится все реже, реже… И останавливается. Так что теперь сижу я рядом с мертвым другом, а в голове одна мысль — зачем? Зачем все это? Зачем мы здесь, в этих проклятых горах, убиваем и умираем за идеи, которые понимают только в Москве?

Достаю пистолет… Ствол холодный, тяжелый. Подношу к виску. Одно движение пальца — и никаких больше вопросов, никакой боли, никакого очередного плена. Но тут вижу ее — Аленку, мою дочку. Чего…? Она стоит передо мной в своем синем платьице, волосы заплетены в хвостики, а глаза серьезные.

— Папочка, — говорит она тихо, — не надо этого делать. Ты еще можешь помочь другим дяденькам.

Моя рука дрожит. По щекам текут слезы — первые за много месяцев.

— Аленка, доченька…

— Ты сильный, папа. Ты должен жить.

Опускаю пистолет. И видение исчезает, но слова остаются. Я хватаю рацию.

— Борт, борт, говорит Гром-один. Прием.

— Гром-один, говорит борт. Слушаю вас.

— Готовьтесь к работе по координатам. Но сначала дайте мне пять минут — проверю, нет ли живых.

— Понял, Гром-один. Ждем команды.

Выглядываю из-за камня. В соседнем ущелье кто-то отстреливается. Короткие очереди, профессионально. Наши. Перебегаю под огнем. Там Кузнецов и еще парочка наших рядовых.

— Товарищ лейтенант! — радостно кричит сержант. — Думали, вы погибли!

— Рано хоронить, Кузнецов, — я указываю рядовым на сержанта и мы перебинтовав его рану на ноге, подхватываем на руки. — А теперь быстро отходим.

И мы бежим на вертолетный шум. За спиной воют реактивные снаряды — другой борт работает по моим координатам. А уж когда я доставил всех своих к вертолету, вернулся за телом Овечкина. Я наотрез отказался уходить без него. И когда только его тело было загружено, а земля уходила вниз, я четко для себя осознал — мне уже никогда не стать прежним, как бы не старался.

Мне впервые в жизни захотелось убивать… Что-то внутри сильно поменялось… Слишком сильно и я не был к этому готов.

Годами позже

Сижу в своей однушке, смотрю в окно на декабрьскую муть. Снег с дождем, грязь по колено, типичная русская зима девяносто третьего. Курю и думаю о жизни. Прошло уже четыре года, как меня из Афгана вывели, а я до сих пор считаю — скольких я там убил. Сначала убивал, потому что был таков долг, а потом уже убил с пребольшим удовольствием сам и стал самым настоящим убийцей. И все из-за того, что Овечкин тогда погиб…