Курсант Сенька. Том 2

— Товарищ Фалин! — позвал Анатолий Черняев, поднимаясь по скользким ступеням Кремля. — Вы тоже не сомкнули глаз?

— Кто вообще спит накануне конца света? — Фалин усмехнулся. — Или, может, начала чего-то нового. Еще не решил.

Черняев остановился, бросил взгляд через плечо на заснеженную площадь, где техники уже возились с аппаратурой, готовя сцену для завтрашней встречи.

— Знаете, что пугает меня больше всего? — спросил он почти шепотом. — Не сам договор. А то, что мы подписываем его именно сейчас, когда…

— Когда все трещит по швам? — Фалин перехватил фразу. — Михаил Сергеевич уверен, что это единственный шанс её спасти.

— А вы сами как думаете?

Фалин замолчал, уставившись на купола Василия Блаженного. За этими стенами, в кабинетах с потолками под облака и портретами вождей на стенах, решалась судьба мира.

— Думаю, мы играем в русскую рулетку с историей, — наконец выдохнул он. — Только не знаю, сколько патронов осталось в барабане.

В это время в резиденции на Воробьевых горах Рональд Рейган стоял у окна и смотрел на огни Москвы. Рядом Джордж Шульц изучал свежие разведсводки.

— Мистер президент, — не отрываясь от бумаг, начал Шульц, — наши люди в Лэнгли считают, что Горбачёв идет на этот договор из отчаяния. Экономика СССР держится на волоске.

Рейган повернулся к нему. В свои семьдесят шесть бывший актер все еще умел держать лицо, но глаза выдавали — мысли его были далеко отсюда.

— Джордж, а если мы ошибаемся? — голос президента прозвучал непривычно тихо. — Если он не слабеет, а меняется?

— Сэр?

— Я встречался с советскими лидерами. Брежнев был как старый медведь — тяжелый, предсказуемый. Андропов, как волк — осторожный и опасный. А этот… — Рейган снова уставился в темноту за окном. — Этот похож на человека, который готов поджечь собственный дом ради новой жизни.

Шульц отложил бумаги.

— Это вас тревожит?

— Меня тревожит то, что я не понимаю, какой дом он собирается построить. И найдётся ли там место для нас.

А в это время в кремлёвском кабинете Михаил Горбачёв сидел напротив Эдуарда Шеварднадзе. Между ними лежал проект договора — сто страниц текста, способных перевернуть мир.

— Эдуард Амвросиевич… — Горбачёв потер переносицу. — Скажите честно, что мы поступаем правильно?

Шеварднадзе молчал. Грузин с лицом старого горца привык взвешивать слова на весах опыта и осторожности.

— Михаил Сергеевич, правильность — понятие зыбкое, — голос Шеварднадзе дрожал не от страха, а от усталости. — Мой дед говорил, что когда дом горит, не спрашивают, чиста ли вода в колодце. Льют всё, что под рукой.

— А если это окажется керосином? — Горбачёв смотрел исподлобья.

— Тогда сгорим быстрее, — Шеварднадзе скривил губы в кривой усмешке. — Но у нас выбор невелик — либо вспыхнуть разом, либо медленно задохнуться в дыму собственных иллюзий.

Горбачёв резко поднялся, шагнул к стене, где висела карта мира. Красные флажки отмечали позиции советских ракет средней дальности. А завтра эти флажки станут просто дырками в бумаге.

— Знаете, что меня по-настоящему поражает во всём этом? — он говорил в пространство, не оборачиваясь. — Не то, что мы разоружаемся. А то, что американцы тоже согласились. Рейган не простак. Он что-то чует! Что-то такое, чего мы не видим.

— Или он просто понял то же, что и мы, — тихо бросил Шеварднадзе. — Эта гонка ведёт в пустоту. Можно быть самым сильным… на кладбище.

В коридорах власти шептались громче, чем говорили вслух. Политбюро трещало по швам — одни молчали из осторожности, другие скрипели зубами от злости. Военные затаили дыхание — им предстояло списать целую эпоху на металлолом. А в республиках уже поднимали головы недовольные. Маршал Ахромеев стоял перед портретом Суворова в своём кабинете. И тут вошёл Лобов, заместитель.

— Товарищ маршал, списки техники готовы к уничтожению.

Ахромеев взял папку. Цифры плясали перед глазами — миллиарды рублей, годы труда КБ, бессонные ночи инженеров. Всё это теперь просто груда железа.

— Михаил Петрович, вы воевали? — спросил он вдруг.

— Так точно.

— Тогда знаете, что порой отступление — тоже победа. И главное — не превратить его в бегство.

Лобов кивнул, но в глазах его плескалось сомнение. Молодые офицеры не понимали, что для них разоружение было почти предательством.

— Товарищ маршал, а если…

— А если мы ошибаемся? — Ахромеев перебил его жёстко. — Пусть история рассудит. Только вот спросит она с нас посмертно.

И вечером седьмого декабря Большой театр был полон до отказа. В правительственной ложе сидели те, кто завтра будет решать судьбу мира — Горбачёв и Рейган, их жёны, министры и советники. На сцене умирала Одетта, звучала музыка Чайковского.

Рейган наклонился к Горбачёву и сказал по-английски, негромко.

— Прекрасная музыка… Жаль только, что такая печальная.

— Все русские сказки грустные, мистер президент, — Горбачёв говорил негромко, словно признавался в семейной тайне. — В этом и есть правда жизни. Счастливые концы бывают только в американских фильмах.

Рейган усмехнулся, но в его глазах мелькнула тоска.

— А если мы попробуем написать счастливый финал для настоящей истории? — спросил он.

Горбачёв задержал взгляд на собеседнике. В усталых глазах Рейгана он увидел своё собственное отражение — измотанность от бесконечной холодной войны, жажду оставить детям мир без ядерной петли на шее.

— Попробуем, — выдохнул Михаил Сергеевич. — Только помните, что в русских сказках счастье всегда достаётся дорогой ценой.

Наутро же Красная площадь затаилась под тяжёлым снегом. Техники возились с микрофонами, охрана прочёсывала периметр, а журналисты нервно щёлкали затворами — весь мир замер в предвкушении. И в чёрной «Волге», мчащейся к Кремлю, Фалин перечитывал текст договора. Черняев рядом курил одну за другой и взгляд его метался по заснеженным улицам.

— Валентин Михайлович, — вдруг сказал он глухо, — мы сейчас стоим у истоков нового мира.

— Или на похоронах старого, — Фалин не поднял глаз от бумаги. — В сущности, это одно и то же.

Ну а после у Спасских ворот машина остановилась. И уже через несколько часов здесь встретятся двое. Два человека, способных одним словом стереть цивилизацию с лица земли. Но сегодня они собирались отказаться от части своей безумной силы. Фалин захлопнул папку с бумагами.

— Знаешь, что меня поражает? — произнёс он вполголоса. — Мы больше боимся мира, чем войны. К войне нас готовили семьдесят лет. А к миру — никто и никогда.