Любовь хранит нас

— Так ты носила брекеты, Климова? Ответь и продолжим дальше узнавать друг друга. Для меня это очень важно! — вздергиваю подбородок и склоняю голову на бок. — Просто архи-.

— Ты обалдел? Это чересчур интимно! Мы не в таких с тобой отношениях…

Пощипываю за талию и линчую взглядом бегающие Климовские глаза.

— Тихо-тихо. Про интим поговорим отдельно и немного позже — там много накопилось. Все по очереди. А про брекеты — ни капельки, абсолютно серьезно. Я тебе клянусь, — пытаюсь силой ей оттянуть надутую от возмущения нижнюю губу. — Что там у нас, малышка? — заглядываю, изображая ортодонта. — Брекеты исправили девичью «бяду»? Так что, было или не было? Правда или действие, солнышко? Даю на размышление три секунды, а потом…

Тянусь за поцелуем, а Оля отклоняется назад.

— Ты про пластинку, что ли? — шепчет и удивленно задирает бровь.

— А я откуда знаю, как эта фигня по-научному называется? Такие железные штуки на зубах. Можно проволоку перекусить и тупо не заметить.

— Леш… Я, наверное, не стану акцентировать внимание на таких детских подробностях и травмах…

Климова начинает ерзать и пытается спуститься со стола на «грешную землю». Хватаю жадными лапами за коленки и резко в сторону ноги развожу.

— Ай! — пищит.

— Я жду! — быстренько становлюсь между гостеприимно распахнутых «ворот».

— Нет, увы. Не носила! — выкрикивает с визгом. — Ну, а ты?

Мне кажется, или Оленька сейчас оценивает ровность моих зубных лопаток и резцов?

— Климова, здесь я задаю вопросы! А ты беспрекословно подчиняешься приказам и честно отвечаешь на то, о чем я спрошу, — прикладываюсь к щечке и плавно захожу на ухо. — Нет, солнышко, тоже не носил, а по стоматологии все очень хорошо.

Ольга выдыхает, а я тут же гаденько язвлю:

— Отлегло, малышка? Переживаешь за возможный генофонд?

Брякнул и, как обычно, не подумал! Ольга прищуривается, сильно-сильно суживает глаза, а ногтями впивается в мои ладони — я шиплю, но взгляд не отвожу:

— Оль! С-с-с, больно же.

— Смирнов, твой генофонд меня не интересует. Ни в общем случае, ни в жалкой частности, ни в какой связи. Успокойся, жеребец! Ты без конца твердишь, что не намерен заводить семью или что-то в жизни поменялось, Лешка?

Не намерен!!! Не то, что я не верю в институт брака, в семью, как в важную ячейку общества, а просто, как заядлый холостяк, как одиночка, как перманентный друг, или возможно, что даже более вероятно, чем все сказанное, отчаянный кобель, на всю эту ситуацию немного по-иному смотрю.

— Ты хочешь замуж, одалиска? За меня? Или без разницы? Кто позовет и кто предложит? Оль, солнышко, это важно? Тебя интересует свадебное платье, бешеная кукла на капоте, плачущие родители, крики «горько», и то самое золотое кольцо. Если с последним вся проблема, так я тебе его и так куплю. Не вижу веских поводов для…

— Пусти меня, Смирнов, — выкручивается и пытается свести свои колени вместе, — сейчас, в данный момент, на этой кухне, в злачном доме твоего братца, я просто есть хочу. Не о замужестве речь! Лешка, хватит!

— Так вот о чем душа моя мечтает? Колечко, детка? Я правильно твои нервы прочитал? Ты хочешь замуж, Оленька?

А это я зачем сказал?

— Нет, не мечтаю и не хочу, Лешка, — как-то обреченно прозвучало, а у меня на душе кошки заскребли. — Все равно не сбудется.

Так, у меня, по-видимому, есть две минуты на обдумывание следующего шага, иначе снова по-глупому, скорее, по-дурному, потеряю ее.

— А в младшей школе был ухажер? Тот белобрысенький мальчишка, который дарил тебе подарки и таскал рюкзак.

Ольга больше не реагирует ни на один вопрос, но голодным взглядом пытает поджаренные яйца и бекон.

— Я тебя обидел, душа моя? Я ведь, — слежу за каждой вздрагивающей черточкой на ее сосредоточенном лице, за каждым жестом, за дрожанием коленей, за тремором маленьких рук, — Оль, я не хотел. Просто…

— Мальчика в школе не было, Смирнов! А замужем была, Алешка, — вздыхает и сжимает острыми коленями мои бока, — мне…

— Извини за бестактность, — хочу исправить положение.

Но:

— … не понравилось или я для «него» была не та.

В такие моменты я жалею, что батя не выдал подходящий мастер-класс, как остудить основательно заведенную женщину. Поэтому я действую на свой страх и риск и продолжаю нести дебильную чушь:

— Это не проблема.

— Хватит, Лешка. Я поняла! Хочу позавтракать, а то, похоже, по времени пора обедать.

— Оль… Мы ведь недоговорили. Климова! — шиплю.

Я слышу звук двигающегося ключа в замочной скважине, затем какую-то возню в прихожей, а потом:

— С Рождеством, братва!

И если уж совсем по чесноку, то:

«Серый, как я тебя люблю!».

Он закрывает рукой глаза и будто бы наощупь продвигается на кухню:

— Вы там внизу одеты, детки? Трусики у всех на месте? Брат? По сопящему дыханию, как это ни странно, вижу, что ты в штанах и пояс вроде бы на месте. Кружок? Что по нижнему ярусу? Могу руку убирать? Как у тебя дела?

Климова краснеет и снова пытается избавить себя от меня, только на этот раз я позволяю и в сторону отхожу…

Глава 22

Домой, в любимый город, мы вернулись только через неделю после начала нового календарного года. Так получилось и, если честно, хорошо, что так — по возможности с учетом праздничного времени, — быстро! Смирнов позаботился обо всем самостоятельно, меня ни во что не посвящал, скорее наоборот, совершенно секретно вел переговоры с перевозчиком, перешептывался с доставкой на место, ругался с таксистами и по-хозяйски строил нас с Сережей. Мы со всем смирились и молча выполняли то, что Лешка нам в приказном тоне выдавал! Он включил на полную мощность старшего брата и мужчину, имеющего безоговорочное право на свою женщину. «Свою женщину»!? Серьезно? Так я стала частной живой собственностью Алексея Максимовича Смирнова. Я, действительно, его добровольная раба! Отец, наверное, в гробу три раза перевернулся. Видела бы мать мое падение!

Алеша все чаще стал повторять это выражение, а к весьма обширному перечню моих имен добавилось очень емкое слово «женщина» с добавочными миленькими эпитетами — сладенькая, странненькая, сонная, голодная, ненасытная, горячая, страстная, желанная и даже иногда…противная! Я на него не обижаюсь — иногда приятно и всегда смешно.

В родном аэропорту, восьмого января, нас встречали Лешкины родители — заплаканная, с очень красными глазами и слегка опухшим носом, Антонина Николаевна и более чем хмурый Максим Сергеевич. В зимнем городе стоял столь редкий для нашего географического расположения, практически беспрецедентный, холод — минус двадцать пять, но несмотря на это в руках матери Алешки были рубиновые, как будто бы кровавые, пурпурные или сочно алые, цветы. Маленькие розочки, словно искусственные, декоративные, в оберточной простой бумаге с легким поцелуем в щеку торжественно вручились мне. По всем их действиям и вокруг царящей напряженной обстановке было слишком очевидно, что старшие Смирновы чем-то взволнованы и, по-моему, друг другом чересчур раздражены. Антонина Николаевна не смотрела на Максима Сергеевича и даже злобно шикала, шипела, когда он начинал о чем-то спрашивать у сына или мне что-то приятное говорить, а ее любимый муж, как это ни странно, ни разу свою «кроху» по имени не назвал и надменно игнорировал язвительные замечания жены.