Любовь хранит нас

— Я точно вернусь, одалиска. Туда и сразу же назад. Хочешь, поклянусь! Забожусь на кресте и перед иконами! Ну, не знаю, что еще сказать…

Похоже, Климова меня не слышит.

— … Плохая, мерзопакостная, погода, чертов холод, к тому же снегопад, плюс гололед, плюс метель, плюс ты один за рулем…

— Рано хоронить меня собралась, Оленька, — усмехаюсь и тянусь губами к ее лбу, покрытому испариной. — Температура, — мои губы ей не удается обмануть, качаю головой, а про себя читаю матерные клятвы. — Пониже, детка, но точно еще с нами. Думаю, где-то тридцать семь с небольшим. Блин, чувствую себя козлом, замучившим нежную слабую женщину…

— Я ведь отказывалась от этих твоих гуляний, — зачем-то каждый раз мне напоминает, чтобы не забыл свой фееричный выход и вполне себе закономерный провал.

Мне нечем крыть — оправдательная мысль в башку не лезет, только жалкая улыбка и дебильное скупое предложение:

— Молочко подогреть?

Отрицательно качает головой.

— Тогда чай, солнышко?

— Леш, я не инвалид. Если что-то захочу, то возьму и сделаю сама, приложу усилия, расхожусь и сразу пойду на поправку. Твоя жалость и вынужденная опека окончательно разбаловали меня.

С небольшим усилием вытягиваю из цепких женских лапок книгу, схватив за тонкие ручонки, стягиваю ее полностью в постель и под самый подбородок укрываю теплым одеялом.

— Климова, спать! — всматриваюсь в грустные, как будто бы сочувствующие чему-то, женские глаза и не отказываю себе в одном целомудренном поцелуе в губы.

Ольга стонет и запускает руки в мои волосы. Притягивает к себе и одновременно с этим подкладывается под меня.

— Алеша…

Стоп! Ничем хорошим это не закончится, а у меня еще дела.

— Душа моя, на сегодня подвигов достаточно. Отпусти и не соблазняй!

Климова, кривляясь, нехотя разжимает руки и легко отталкивает меня. Твою мать! Она ведь отворачивается, демонстрирует свою спину и очень сексуальный зад — подперев молитвенно сложенными ладонями щеку, укладывается на бок.

— Якутах! — пока предупреждающе рычу. — Одалиска! — тихо рявкаю. — Оль, — щенком прошу. — Олечка, Олюня…

— Я спать хочу, — бурчит, не поворачиваясь. — Иди и делай свои неотложные дела.

Надеюсь, о том, что сделаю сегодня ночью, завтра ни граммулинки не пожалею.

— Оль…

— Смирнов, прощай!

Тушу свет, наклоняюсь к ней за поцелуем в щеку, она ворочается и бурчит, но от ласки не отказывается — подставляется и не глядя, через себя, обхватывает меня за шею.

— Люблю тебя, Алексей.

Климова, похоже, бредит! Но я — нет:

— Спи, детка…

Тихонько прикрываю дверь и на цыпочках крадусь на кухню. Там, сварив кофе, усаживаюсь на барный стул. Сыр, какая-то мясная ассорти-нарезка, соленый огурец, а также ноутбук, зажигалка и, конечно, сигареты — ночное строгое Смирновское меню. Набиваю сообщение Насте о том, что завтра планирую к ним заехать и выполнить свой долг перед друзьями и подопечными лошадьми. Заодно проведаю мальчонку — тезку, смешного карапуза, папиного сынка, Алексея Николаевича Суворова. Через пять минут приходит от «верной, но психической подружки» дружелюбный ответ:

«Мы ждем вас с Олей, Лешка».

Ольга Климова не приедет — я так решил! Она больна, а тянуть температурящего, перхающего человека с непрекращающимся сопливым потоком через заснеженные километры только для того, чтобы перековать четвероногих друзей, никакой невыход из драматично сложившейся ситуации. Короче, я категорически против, поэтому для Насти строчу, что:

«Буду в этот раз один. Красавицу здоровье сильно подвело!».

Неспешно пью свой кофе, закусываю бутербродом с сигаретой, пренебрежительно разглядываю папку, лежащую передо мной на столе. «Остановись, пока не стало слишком поздно, Алексей» — увещеваю сам себя и виртуально дергаю за тянущуюся руку. Не выйдет все время прятаться — неправильно и по-детски глупо. Если есть проблема, значит, где-то рыщет и решение, надо только лучше поискать…

« Папа, здравствуй, это Оля, твоя дочь, если ты еще помнишь обо мне…».

«Все хорошо, отец! Я потерплю, только помоги, пожалуйста… Здесь боевые действия… Нет-нет, ты не подумай, я их не боюсь, просто у него небольшой нервный срыв и постоянный стресс…».

«Поздравляю с днем рождения! Дима передает тебе большой привет и присоединяется к моим пожеланиям… Скорее бы ты получил полковника. Не знаю даже, кто больше этого ждет? p.s. Назначения так и нет! Папа… Извини, пожалуйста, что в такой день, но ты не мог бы еще раз уточнить…».

И жалкая, молящая о помощи размашистая подпись — огромное расплывшееся, словно от слезы, пятно!

Закрой ты эту папку, «Смирнов». Это слишком подло, «Лешка»! Чересчур! И очень гребано самонадеянно! Ты — конченый любопытный урод! Нет! Все значительно хуже. Ты — предатель, а предательство — самый страшный грех, такое не прощают. Так в умных книжках было написано, которые по школьной программе в далеком детстве я под маминым неусыпным контролем вынужденно читал.

«Ты станешь дедушкой, папа. Уже шесть месяцев, вернее, там считаются недели… Живот вот только почему-то не растет, какая-то задержка, видимо, в развитии, — врачи, если честно, недоумевают, но… Меня женщины уверили, что такое часто встречается. p.s. Пап, а что с нашим переводом? Извини за беспокойство, он спрашивает, а я не знаю, что ответить…».

Курю на кухне. Уже четвертая по счету сигарета! Травлюсь физически, душевно и морально. В каждом своем письме она приводит какую-то сводку с батальных полей. Театр семейно-боевых действий, а Климова — приговоренный к жуткой смерти, рядовой солдатик. Постоянные метания и странная манера изложения. Она то просит батю поспособствовать их переводу в другую часть, то тут же умоляет не переводить, то «я вышла замуж, папа», то «я выйду замуж, когда он станет капитаном», то «я беременна», то «сама не знаю, но точно не хочу его — по принуждению, по залету…он меня заставил»…

«Ему не присваивают звание, отец — моя вина, из-за меня. Прошу тебя помочь…».

У меня болит и жутко кружится голова. В ушах звенит от получаемого объема информации, а воцарившаяся уверенная бессонница искусным образом пытает меня. Уже ведь знаю, что сегодня не усну. Буду думать, строить предположения, опровергать посылки, и выдавать гипотезы. Я так больше не могу…

— Леша?

Ольга стоит в дверном проеме. Климова обращается ко мне, но взгляд не сводит с пластиковой папки.

— Олечка…

— Ты… — шепчет и быстро подходит ко мне.

Она босая и раздетая — какая-то куцая пижама и больше ничего. У нее ведь температура, зачем тогда переоделась? Вспотела или стало неудобно?

— Зачем ты встала? — хочу отвлечь, но не выходит.

— Что ты делаешь?

У нее стеклянный взгляд, скрюченные, словно когти, пальцы, и искривленный рот. Это ужас, страх, ярость… Откровенный…

ГНЕВ!

— Я…

Ольга не смотрит на меня — я ее не интересую, она просто собирает разбросанные по столу бумажки и горько плачет! Слезы просто неконтролируемо текут из глаз.