Любовь хранит нас
Шрифт:
— Одалиска, перестань! Доиграешься сейчас!
Отпустило? Отлегло? Что тогда с ним было?
— Ты сердишься, Алеша?
Смирнов очень глубоко вздыхает:
— А есть повод, Климова?
— Вот ты мне и ответь, — укладываюсь в пассажирском кресле на бок.
Поправляю ремень безопасности, расстегиваю сапоги, на пол сбрасываю и затягиваю ноги на сидение. Машина едет, Алексей сосредоточен на лобовом стекле и ни на одну несчастную секунду свой строгий и насупленный взгляд от дороги не отводит.
— Отец спросил о нас, Оля.
— В какой связи? Я не
— Про наши отношения…
Кому какое дело? Что происходит? А главное, зачем это ему?
— Леша, поверь, пожалуйста, это инициатива…
— Я сказал, что все серьезно, — он быстро переводит на меня свой взгляд, как-то вымученно улыбается, а затем — назад. — Все серьезно, слышишь!
Слышу-слышу! Это ведь был твой вынужденный ответ? Или все же добровольный? Вот чего никак я не пойму.
— Алеша…
— Все ведь по-настоящему, душа моя! Искренне, надолго! Я бы сказал, чересчур серьезно! А ты что думаешь? Согласна с таким определением?
Молчу…
Алексей внимательно рассматривает украшенный переливающийся яркими огнями город и, выбрав место для парковки, внезапно сворачивает на него.
— Куда мы? Ты же сказал «домой, душа моя».
— Успеется. Сейчас пойдем-ка покатаемся.
— Что-что?
— Сто лет не прыгал на ватрушке. А ты?
Вообще ни разу. У меня было несколько иное детство. И потом, я — маленькая девочка. Разбитые носы и мокрые коленки — это не про женский пол. Пародия на фигурное катание в специально оборудованном месте, надежный и уверенный инструктор и бортик с меня ростом — это мой Климовский триумф.
Он глушит двигатель, отстегивает свой ремень безопасности и поворачивается ко мне с удивленно-вопросительным взглядом:
— Тебя силком, что ли, тянуть? Климова, подъем!
Делать, по всей видимости, нечего. Я с кислым выражением на лице, с ярчайшей гаммой чувств и внутренними переживаниями, степенно, очень медленно, вытягиваю карабин ремня из паза, затем, украдкой поглядывая по сторонам, спускаю ноги, поправляю теплые носки, вздыхаю, шмыгаю, соплю, начинаю хныкать и… Немного подвывать.
— У-м-у-м.
— Оля-я-я-я! — Леша наклоняется в поисках зрительного контакта. — Давай-давай, малыш! Я на горочку с тобой хочу.
Господи! Что за наказание?
— Угу, — поправляю пуховик, натягиваю до бровей свою шапку, надуваю губы, пялюсь, как умственно отсталая, в лобовое и какого-то внезапного спасения жду.
— Ясно, — он шипит и выскакивает из машины.
Лешка громко хлопает дверью и спешно обегает спереди автомобиль.
— Привет, солнышко! — широко открывает мою дверь и расставляет руки по сторонам. — Ну что? Идем гулять, малыш?
Смирнов специально ищет, где покруче, где поглубже, где поледянее. Если выживу на этом мероприятии, то к чертовой матери выгоню его. Хватит! Он слишком многое себе позволяет, а я так больше не могу. Я — не вещь, не кукла, не девица для его утех и сексуального, но чересчур приятного, насилия…
— Лешка, — пищу, когда он перехватывает меня за талию и поднимает, как огромный чемодан
без ручки. — Леша, Леша, пусти, пожалуйста, я сама, — вырываюсь и пытаюсь стать на ноги.Куда мне против двухметрового упертого исполина!
— Климова, молчать и терпеливо ждать! — потом тихонько, чтобы никто не слышал, добавляет. — Ты не одна, я ведь буду за тобой, Несмеяна…
Те же слова, слово в слово, точь-в-точь! Тогда, у Суворовых на ферме, на спине огромной лошади — «француженки» Малышки, Лешка мне тоже самое на ухо прошептал.
Смирнов отпускает меня только на вершине той самой супергорки. Ждет нашей очереди, пасет, следит и ни на сантиметр не отходит от меня.
— Все серьезно, Олечка! Слышишь? — без конца, как взбудораженный какой-то тайной, повторяет. — Серьезно! Серьезно! — лицом утыкается в мой капюшон и носом ловко, без рук и чьей-либо помощи, закидывает мне на голову. — Наш очередь! Пора!
Перекрестившись — я мысленно и про себя, естественно; Смирнов, по-моему, — тоже, вдвоем усаживаемся в круглый надувной с бело-голубой расцветкой «под гжель» круг. Я закрываю глаза и несколько раз, как водолаз-любитель, шумно выдыхаю открытым ртом — из нутра, по-видимому, освобождаю свой душевный пар. Господи, да я тупо отхожу в мир иной, кончаюсь, наконец-то издыхаю, испускаю дух! У меня сердечный приступ! Будущий стремительный инфаркт с большим рубцом на глупом сердце!
— Если выживу, я тебя убью, — шиплю так тихо, чтобы никто вдруг не услышал.
— Давай лучше забьемся на кулачках, малыш, что там внизу ты будешь, как сумасшедшая, целовать меня.
— Не будет этого, Смирнов! Пошел к черту, — толкаю в бок локтем.
— Спорим? — еще крепче прижимает.
— Ненавижу тебя! — рычу и брызгаю слюнями. — Ненавижу тебя, дурной козел!
Мне слышится, или он действительно кого-то просит подтолкнуть нас посильнее?
— Лешка, подожди, — хватаюсь что есть мочи за его сильно обнимающие руки. — Нет-нет, пожалуйста, — я ведь плачу и о долбаной пощаде инквизитора прошу. — Я боюсь, Лешенька. Пожалуйста…
— Ты веришь мне, малыш? — горячо своим дыханием щекочет мою щеку и чересчур спокойно говорит. — Оль, ответь, пожалуйста, ты веришь мне?
Я молчу и лишь сильнее зажмуриваю глаза — уже встречаю в своем далеком мире блуждающих красных мошек и еще какую-то разноцветную, ярко радужную, белиберду.
— Хочу! Хочу! Хочу верить, Смирнов, — пищу, но не кричу. — Я тебя люблю, люблю, люблю, — одними губами, как молитву произношу.
— Поехали!
Он не услышал! Слава Богу! Что? Поехали? Куда?
Да мы практически летим! Не едем, не плывем, не передвигаемся неспешным шагом! Все, что с нами происходит с большой натяжкой можно назвать вообще ездой. Полет! Стремительный и неконтролируемый! Космический, гиперпространственный! Со сверхзвуковой оттяжкой. Наша резиновая ватрушка тот самый бывший когда-то в употреблении «Конкорд»? Мы нарушаем все законы аэродинамики, а когда наше поступательное движение превращается во вращательное, мы машем ручкой старенькой Ньютоновской механике. Господи, приветик Эрвин Шредингер: