Любовь нас выбирает

— Я и в уголовной терминологии, кукла, тоже не специалист. Но, — отец прерывается и указывает рукой на открывающиеся двери в отделение полиции, — смотри-смотри. Вот они, наши бравые ребята. Правда, вываливаются из каталажки, как мушкетеры короля из Бастилии после очередного разгуляя в том трактире-голубятне.

Да, там их четверо, но плюс один, и все выходят из здания на волю — злой, как черт, Смирнов-отец, скалящийся дядя Юра, по-детски размахивающий папкой Гришка, потом Смирняга и, наконец, мой Максим.

— Их…

— Не будем радоваться раньше срока, дочь. Мне лично не нравится выражение морды Смирнова-папы. Он точно чем-то недоволен.

— Его сын загремел в тюрьму. Ты бы радовался, светился от счастья, если бы твой ребенок попал в такую неприятную ситуацию? — задаю вопрос.

— Повторяю, не в тюрьму, не в тюрьму, пока только в полицию. А Шевцов чему тогда смеется, что Морозов, долго не думая, за второй ходкой пошел? Ты знаешь, — он поворачивается ко мне и спокойно произносит, — я почему-то уверен, что там все обошлось банальным штрафом. Расценки мне, к счастью — не устаю это повторять, тут неизвестны, но думаю, что доблестное правосудие и государство струсит с них сполна, согласно статье и каждой буковке уважаемого закона. В конце концов, не убили же они его.

Все вроде бы в хорошем настроении, кроме моего Максима. На нем, на всей его поджарой фигуре как раз то самое народное выражение «лица нет».

— Глеб…

— Уберите руки, уважаемый! — ладони сжаты в кулаки, а слова со свистом выходят изо рта. — Вы…

— А Вы кто такой, Максим? Кто Вы этой девочке? Что за тон? Убавьте звук и стряхните наигранную спесь. Я вот Надежду хорошо знаю по столице, — он еще раз протягивает свою руку и касается моей щеки, затем задевая скулу и мочку уха, спускается на шею. — Правда, девочка? Ты…

Меня тошнит, я выкручиваю лицо и судорожно дергаюсь телом, как невольно схватившая большой разряд блуждающего тока.

— Глеб, перестань.

— Я поеду с Юркой, а вы вдвоем с Максимом, — папа распределяет наши выездные роли. — Ты как?

— Ты доверяешь мне свою машину?

— Ему, — он указывает отогнутым большим пальцем на Морозова, — доверяю! Только ему, а не тебе. Машина большая, а ты маленькая куколка, поэтому, извини, дочь, у тебя хороший навык, но твой потолок пока — мамина игрушечная машинка.

Замечательно! Максим в чести у моего отца. Я не завидую! Ни в коем разе, но…

— Макс, — папочка открывает свою дверь и выбирается наружу. — Максим! Морозов!

— Проша, вы еще здесь? Мы думали, вы уже слиняли, — дядя Юра первым подходит и, как всегда, в своем репертуаре — хохмит и подкалывает моего отца. — С чего бы? Скучали? Переживали? Волновались? Надька слезу пускала?

Они еще раз, я уже со счета сбилась, в который именно, фиксируют свое словесное приветствие крепким рукопожатием, а со Смирновым-старшим, подошедшим следом, — еще и братаются, похлопывая друг друга по плечам. Отец не до конца закрыл свою дверь, поэтому мне немного слышно, о чем мужчины разговаривают:

— Штраф? И?

— Есть такое, — Велихов продолжает выполнять свои функции, — увесистая, и весьма значительно, хорошенькая кругленькая сумма. Пострадавшая тварь — слишком жадная натура, да к тому же очень несговорчивая. Уперся в то, что Максим выступил зачинщиком всего этого бардака и якобы сам спровоцировал силовое разрешение их словесного конфликта с Вашей дочерью. Гнида требует покаяния…

— Чего-чего? — отец, наверное, подумал, что ослышался. — Еще раз, но только так, чтобы я понял.

— Жаждет извинений от Морозова и Смирнова за то, что в рожу получил неоднократно.

— Вот же бл… — отец захлопнул дверь — отрезал мое присутствие в их чисто мужской, но, очевидно, матерной, компании.

Так и было! Все так и было! Максим ударил первым — это факт!

— Руки, я сказал, мразь! Убери руки и не распускай их вообще, а по отношению к женщинам, тем более, а чужим… Тварь!

— Что Вы ска…

— Мразь! Тварь! Еще раз повторить? Надя, иди сюда.

Я выполняю все, что говорит Максим, не обсуждая, молча, с опущенными глазами, без лишних разговоров.

— Это он? — Зверь одной рукой заводит меня к себе за спину и вполоборота спрашивает. — Глеб? Глеб? Андреев, кажется? Все думаю, откуда мне знакомо это «редкое» мужское имя. Я правильно понял истинную личность фотовоздыхателя.

— Максим… Я прошу тебя! — шепчу ему в спину, на уровне лопаток, стараясь не поднимать своей головы. — Я прошу, слышишь. Максимочка… Уже не страшно, все пережила, все забыла — прошло, отболело и ладно. Пусть он уйдет и на этом все. Слышишь, любимый?

— Это ведь он! Приперся сюда, чтобы что? Выкупить права на твои работы, затем распустить свои руки… — Морозов возвращается лицом к своему неприятному собеседнику, и я отчетливо слышу в каждом произнесенном звуке звериный рык. — Пошел вон!

— Что за тон, молодой человек?

— Вполне себе нормальный, как для старого подонка, который отстает в развитии в силу, очевидно, своего преклонного возраста.

— Вы…

— Надя, выйди, пожалуйста. Прошу. Там Смирнов, побудь с Алексеем, а Вы можете даже не закрывать счет. Считайте это моим огромным комплементом. От шефа, так сказать.

— Что по поводу работ, девочка? Я готов их забрать. А за бесплатный ужин, — нагло ухмыляется и заглядывает за спину Максу, — огромное спасибо. Мы с женой…

Он здесь с женой? И детьми? Господи, Максим, не надо, стой, не кипятись.

— Надя? Назначь цену, и мы обсудим все детали…

— Ее работы принадлежат заведению и ничего не продается, не передается, не дарится, не скачивается, не копируется и не перефотографируется. Ясно изложил свою позицию?

— Вполне… Я все равно своего добьюсь. Я — Глеб Андреев, а она, — он нагло хмыкает и подбородком указывает на мою жалкую фигуру, — кто? Кто-кто? Вас не слышно, Надежда, по фамилии Прохорова. И вот опять все абсолютно бесперспективно… А ведь я…

— Она — Морозова, а Вы оскорбили мою жену!