Любовь нас выбирает

А дальше все, как в тумане, — ничего не помню. Отчетливо засело только то, как я кричала и просила все это прекратить, как телом останавливала спешащего на выручку своему другу Алексея, как плакала и умоляла, заклинала всеми богами-идолами, истуканами. Потом оттягивала двух молодых улыбающихся драчунов, подавала руку Андрееву, даже извинялась, правда, непонятно за что…

Сижу с отрешенным видом, уставившись в крышку бардачка и просто вспоминаю сегодняшний счастливый день и страшное продолжение вечера, и теперь уже определенно ужасные начала зимней ночи и, вероятно, завтрашнего дня.

Максим без звука усаживается на водительское сидение и даже не смотрит на меня. Он очень громко дышит, по-драконьи огненное пламя изрыгает, сопит и выпускает сквозь зубы-губы какой-то странный свистяще-шипящий звук:

«Сшш, сшш, сшш».

Скосив налево взгляд, украдкой замечаю, как ходят ходуном его желваки и как руки стискивают кожаную обмотку руля.

— Максим…

Тишина.

— Максим.

— Надя, пожалуйста, сейчас не надо. Давай просто посидим молча, не разговаривая, кукленок. Немного. Недолго. Я… — со свистом вдыхает воздух и с шипением его же, тот самый захваченный объем, выдает на-гора. — Мне… Надо успокоиться… Хочу прийти в себя. Но… Ты, пожалуйста…

— Прости меня.

Он дергает шеей, мол, не верит, сомневается, даже в чем-то подозревает. Наверное, поймал меня на лжи или на предательстве.

— Так же нельзя.

— Максим…

— Найденыш, так нельзя. Слышишь? Ты, — опять глубокий вздох — такой же выдох, — унижалась перед этой мерзкой тварью. Он трогал тебя, твое лицо в моем присутствии, а ты просила, плакала и умоляла? Ты даже не отбивалась, ты покорно чего-то ждала. А потом… Господи, ты даже предлагала… Надя!

Мое имя Максим сейчас практически выкрикивает как будто отдает приказы — такое видела неоднократно, когда приезжала к маме в часть. Тишина прошла — Зверь уже пришел в себя? Я вздрагиваю и опускаю еще ниже голову. Одна слеза встречается с моим коленом. Ах, нет! Не одна! Вот вторая подошла! Третья… Четвертая… Боже мой, как стыдно. Что ему сказать, что сделать, чтобы перестал так смотреть и презрением гипнотизировать меня. Я не оригинальна, поэтому еще раз повторяю:

— Максим, пожалуйста, прости меня.

— Так нельзя, — а он настаивает на своем.

— Я… — не знаю не только, что сказать, но и как озвучить.

— Так нельзя. Так не должно быть, слышишь?

— Максим…

— Посмотри на меня.

Мне стыдно — не могу поднять веки, а на то, чтобы встретиться со Зверем взглядом кому-то смелости, отваги и решительности не хватает? Трусиха! Он же любит тебя!

— Не смей! Слышишь! — как глупого ребенка учит. — Слышишь? Надя?

— Да, — отвечаю.

— Я…

— Испугалась за тебя, Максим, — обрываю — не даю ему сказать. — Он ведь может… Я как подумаю о том, что ты окажешься опять в тюрьме, у меня поджилки трясутся и руки не контролируются, зато разыгрывается воображение. Я… Глупая. А ты его совсем не знаешь и недооцениваешь, он…

— Тварь, урод, больной мужик, член на ножках, который любит паразитировать на таких, как ты, молоденьких девчонках. И что это вообще такое было — «девочка», «ты же помнишь, Надежда?». Что ты должна помнить? — он прищуривается — не вижу, но точно знаю, даже слышу этот жест во всех его последующих словах. — С ним у тебя были интимные отношения? Добровольно или он принуждал? Я задал тебе вопрос. Найденыш?

Максим убавил величину звука своего голоса, зато оттенок презрения привнес. И это жалкое… «Найденыш».

— Нет, никогда. Интима не была, но я, — громко сглатываю, — как мне тогда казалось, была в него влюблена, какая-то задуренная юношеская влюбленность, наверное. Возможно, простая симпатия или заискивание перед талантом мастера. Я… А может просто дурость или попытка извести себя?

— Ты унижалась перед ним и тогда? Так же, как и сегодня, чему я стал невольным свидетелем.

— Максим…

Он не отвечает, спокойно ждет, когда я что-то внятное скажу. Ну, что ж, ладно! Тогда:

— Я бегала за ним, как собачонка, выполняла все его поручения, оставалась допоздна на рабочем месте…

— А взамен чего ждала?

— Максим…

— Я задал вопрос! — удерживая обе руки на рулевом колесе, он отворачивается, полностью, на все сто восемьдесят градусов — противна, отвратительна, не желает сейчас знать меня. — Что ты хотела? Чего добивалась? Он должен был, что? Какое поощрение ждал его верный оруженосец? Я жду.

— Это не то, о чем ты подумал, любимый. Пожалуйста…

— А ты знаешь, о чем я думаю в настоящий момент, Надежда? Это странно вдвойне. Ведь я не так открыт, как тебе бы этого хотелось. И если честно, лучше бы тебе не знать… Твою мать! — он ухмыляется и громко хмыкает. — Прелестно! Ты читаешь мои мысли, словно любовный роман, но не видишь откровенного домогательства по отношению к себе и использования чужого интеллектуального труда с целью получения колоссальной финансовой выручки, а также…

— Я испугалась за тебя! — прерываю. — Потом за Алексея! Я… Максим, у тебя есть одна статья, — ловлю его быстрый и какой-то вроде бы надменный взгляд, — ты… Пойми, пожалуйста. Мне не жалко этих фотографий — отдам их все, бесплатно, кто попросит, наконец, просто подарю. Пожалуйста, поверь, я очень тебя люблю.

— И я тебя, кукленок! Но это недопустимо. Ты… Сука! Извини меня, — он ударяет одной рукой по рулю, а затем опять ею же его сжимает, — я могу защитить тебя. И если надо будет сесть, лечь, стать раком…

— Максим…

— Не перебивай меня. Послушай!

— Извини.

— Я это сделаю! Чего бы это мне ни стоило впоследствии! Это недопустимо. Он — та тварь, которая должная знать свое место и уж тем более ни в коем разе не распускать свои липкие маленькие, сука, еще какие маленькие, ручонки в отношении женщин. Всех! Всех, без исключения! Я помню один ужасный случай из детства, Надя — он задумчиво рассматривает мой внешний вид в целом, затем вдруг, ни с того ни с сего, поправляет мне шапку, а потом тихо продолжает. — Мы с мамой были на какой-то квартире, приехали от Юры зачем-то туда. Там в комнате стоял черный рояль. Моя мама — пианистка…

— Я знаю. Марина Александровна…

— Он пришел туда и что-то делал с мамой… — Максим улыбается, словно что-то неприятно-приятное вспоминает. — Юра спас нас! Мой отец заступился за маму, он… Господи…

Максим хватается обеими руками за голову и виски сжимает так, словно череп хочет раздавить. Я пытаюсь убрать этот ужасный жест, но он не позволяет:

— Не надо, Надя. Все в порядке. Перестань! Сейчас все пройдет.

— Если так больно, то не надо…

— Отец избил ублюдка до кровавых соплей и каких-то там переломов, — Максим снова хмыкает, — но, поверь, никогда не гордился этим поступком, он считал, что это не подвиг, а наоборот, обычное дело для настоящего мужика. Папа…