Ненавистная любовь и любимая служба в XIX веке

— Я подумаю, князь, — пообещал он, — и представлю государю всеподданейший доклад о проводимых реформах.

Ну хоть это. Попаданец понимал, что под стоячий камень вода не течет, надо шевелиться, предлагать новое, пусть и правящий монарх Николай Павлович этому откровенно противиться. Но его буквально бесила медлительность движения чиновников.

— Что будете сейчас делать, князь, — уже по-светски продолжил Александр Христофорович, — поедите домой?

Тот только вздохнул. Жена все равно для него чужда, дом практически пустой. Не считать же слуг за родных? Лучше уж тут буду, чем подвывать от тоски в безлюдных комнатах.

— Я хочу еще поработать немного, ваше высокопревосходительство. Расспрошу писаря Алексея Прохорова, узнаю, как он докатился до такой жизни.

Бенкендорф неожиданно заинтересовался:

— Поспрашивайте, князь. Я, так понимаю, в основном вопросы будут касаться следствия, но, если получится, постарайтесь узнать, как он оказался в жандармах и нельзя ли в дальнейшем избегать таких parvenju. Такие люди, знаете ли, нашу службу особо не красят.

— Слушаю вас, граф, обязательно спрошу, — согласился Долгорукий охотно. Он сам понимал озабоченность шефа и без просьб хотел поговорить с предателем о деталях его поступления в ряды жандармов. Но уж если такое почти официальное поручение…

Бенкендорф, чувствуется, без искры розыскника, совсем ничего в этом не петрит. Но не дурак, и в административных делах все понимает. С ним можно работать!

Разъехались. Бенкендорф в своей пролетке поехал домой, а князь Долгорукий в служебной в жандармерию, в тюремный отсек.

Кстати, ему бы уже надо забыть о советских привычках. Или хотя бы об обычаях XXI века постсоветской эпохи. Здесь, по крайней мере, у высших чиновников, мое личное и государственное плавно перетекает одно в другое. Ну, хотя бы на бытовом уровне, безусловно.

То есть, если из казны взять пару десятков тысяч рублей, то это вскоре приведет обвинению в казнокрадстве. А вот прихватизировать пролетку для не только служебных, но и домашних поездок, это, пожалуйста. Как, впрочем, и наоборот, когда пролетки и кони из твоего хозяйства десятилетиями остаются по службе и подчиненными уже практически считаются служебными.

Тут еще столько нюансов, что не только попаданцы, аборигены XIX века не могут разобраться. Другое дело, аборигены считают это вполне естественным, а ты смотришь, разинув рот.

Константин Николаевич уже было хотел приказать кучеру трогать, как легкая пролетка покачнулась и к нему чуть ли не на колени бухнулась жена.

— А вот и я! — счастливо объявила Мария Николаевна,- ты ведь не против, дорогой, если я поеду с тобой?

Можно подумать, если он будет против, что-то изменится. Великая княгиня и как простая как бы жена (неофициальная!) была довольно властная и для своего времени удивительно как феминизирована (или хотя бы свободна). А уж как дочь императора, перенесшая от отца властность и, если надо жесткость, она ужас, кем была!

Хотя, положа руку на сердце, идея поехать с ней вместе на службу была довольно здравой. Где-то в груди торопливо застучало, загремело сердчишко. Пусть не его, но красивая и умная, она была очень как прелестна.

— Конечно, едем, милая, — отозвался он радушно, — я только тебя и ждал. Эй, Му-му! Тьфу, Герасим! Гони в жандармерию!

— Сей момент, ваше сиятельство, ваше императорское высочество, — радостно сказал кучер. И уже лошадке: — Эх, Глаша, поехали!

Глаша — крепкая, прямо-таки великанских кровей кобыла из разряда «коней на ходу остановит, в горячую избу войдет» легко потянула пролетку с тремя людьми.

Мария, пользуясь тем, что в одноместной пролетке было тесновато, прижалась к нему и что-то шептала горячим шепотом по типу «Ай да не слушай, просто рядом сиди и молчи».

Князь быстро вывел ее на чистую воду.

— Что ты меня соблазняешь! — негромко укорил он ее. — Не поздно уже? Я уже обвенчан на другой!

— Судя по сегодняшним словам — нет! — обличила его Мария, — ты так на меня смотрел и прижимался!

Константин Николаевич помолчал. Конечно, можно найти оправдательные эпитеты. Но слов из песни не выкинешь. Он действительно хотел ее. Что здесь было больше — горячие чувства или обычная похоть мужчины?

Вот ведь дурак, а еще две жизни прожил! Полторы, как минимум.

— Я больше не буду! — искренне пообещал Константин Николаевич.

— Точно не будешь? — Мария взяла его за мочку ближайшего от нее уха и не столько потянула ее, сколько ущипнула.

Это было очень больно и одновременно очень приятно.

«Я мазохист?» — подумал он почти счастливо, прижимаясь к теплой и такой нежной руке милой.

И она тоже затихла, не в силах побороть тепло все равно любимого. Потом сказала:

— Поклянись мне самым дорогим и близким тебе, что никогда не уйдешь от меня! Никогда!

— Клянусь, — не раздумывая, поклялся князь, — самим дорогим и бесценным — тобою, что никогда не брошу тебя.

— Э-эй! — остановила Мария князя уже нормальным голосом, — ты клянешься мне мною же? Вот нахал!

— Но ты для меня самое ценное в жизни! — сказал он Марии, глядя на нее кристально честными глазами.

— Вот я тебе! — опять переходя к шепоту, — или ты не православный! Клянись Господом Богом!

Константин Николаевич пожал плечами и поклялся Иисусом Христом. Али, действительно он не православный? И пусть в Бога он не верит, как и всем другим сверхъестественным силам типа космическим пришельцам, но по культуре-то явно христианин восточного толка.

Мария Николаевна внимательно прослушала, не нашла в чем к нему придраться (в ее понятии — не нашла ошибок и двусмысленностей), кивнула. Спросила:

— Хочешь, я тоже поклянусь тебе?

— Тоже поклянешься? — спросил он про себя, — да я прокляну тебя, если не сделаешь это!

Вслух, разумеется, он не сказал, а только кивнул.

Мария, чуть громче, глядя прямо в глаза, сказала между прочем:

— Я вчера, пока ты был на службе, приезжала к твоей жене, поговорила обо всем честно. Сказала, что хочу любить тебя, хотя бы морально. Взамен обещала свое покровительство перед моим папА тебе и ей, как воспитаннице папА. Елена Федоровна согласилась. Или, по крайней мере, громко не противилась.

— Ой, Мария, доведешь ты меня до цугундера. Посадят за многоложество! — только и сказал Константин Николаевич.