Ненавистная любовь и любимая служба в XIX веке

— Я люблю тебя, сам виноват, признался мне в любви, и буду с тобой всегда! — страстно сказала ему Мария.

Вообще-то это была не совсем клятва, на взгляд князя, при чем видоизмененная. В оригинале она звучала немного по-другому. Ну и ладно. Какая любовь, а есть.

А тут и пролетка прибыла к цели. Кучер — глуховатый надо сказать дядечка Герасим, если не сказать дедушка, сноровисто откинул подножку пролетки.

За это спор при нем и, на всякий случай, за молчание, князь дал ему полновесную мелочь. Настоящее серебро — драгоценный металл. Не то что в XXI веке простая медь (или никелевый-алюминевый-медный сплав), от которого в любом случае тоже вскоре откажутся. Будут только электронные деньги, даже не воздух, а какие-то электронные эманации.

Герасим благодарно поклонился. Особо в деньгах он не нуждался — не пил, семьи не имел, самому же был уже вольнонаемным сотрудником жандармерии, и этого жалованья очень даже хватало. Но благодарность, тем более деньгами, от светлейшего князя — высокого аристократа — многого стоила.

Он убрал серебро в отдельный внутренний карман, чтобы не перепутать и не отдать за товар в лавки — деньги князя у него было нечто вроде амулета — и увел пролетку в служебную конюшню, в ожидании, пока опять не вызовут.

А светлейший князь уже вел свою супругу во внутрь. Жандармерия, естественно, не театр, но сотрудники уже привыкли, что некоторые самые деятельные жены (или любовники, но об это не рекомендовалось говорить) и тем более высокопоставленных господ то и дело соблаговоляют сюда явиться.

И, тем более, Мария Николаевна — старший отпрыск государя-императора Николая I. Будь она сыном, быть бы ей наследником и цесаревичем. И хотя она оказалась дочерью, но что-то ей Богом оказалась даровано от мужчины и она интересовалась государственными делами гораздо шире обычной женской доли.

Дежурный по управлению — коренастый красавец подполковник молодцевато козырнул, при чем не только светлейшему князю — своему начальнику — но и великой княгине.

Константин Николаевич не обиделся. Только совсем самодур и психопат станет обижаться на свою почти жену за внимание поданных. Наоборот, он улыбнулся дежурному светской улыбкой. Ибо подполковник барон Вейгардт был частым гостем императорского двора.

Пришли в тюрьму. Только теперь Мария Николавна обозначила свое желание:

— Мы ведь зайдем не только к твоему узнику, но и к Анюте Ковалевой?

Константин Николаевич усмехнулся, постаравшись, чтобы ухмылка не стала самодовольной. Он еще у Зимнего дворца догадался, что кого она станет искать именно там. Вечером! В одиночку!

Сказала бы, хочет поговорить с подследственной Ковалевой! Разве он был бы против? Сам же навел на эту идею! Естественно привел и даже ходить на улицу бы не пришлось.

Нет, тайно стала действовать. Я, мол, сама. Ну что ж, сама так сама.

— Разумеется, я совершенно не буду против визита к девушке, — любезно сказал князь своей жене, — только у тебя, Мария Николаевна, ничего не выйдет.

— ?? — грозно-вопросительно посмотрела она на мужа. И это был не тихий взгляд смиреной самаритянки. Нет, это был суровый взгляд архангела Гавриила на глупых и напыщенных язычников.

— Ее здесь и не было, — пояснил князь своей жене, — по просьбе гоф-медика Николая Федоровича Арендта из-за слабого здоровья Ковалева сидит в самом Зимнем дворце, разумеется, взаперти и под наблюдением жандармов.

— Ха-ха, — коротко и очень растеряно посмеялась Мария своей лопушинности. Но смяться над собой очень быстро надоело и она обратилась с нему с капризной претензией:

— А ты, если знал, куда поместили Анюту, почему не сказал?

— Так я и не ведал ничего о твоих интересах, государыня матушка, — развел Константин Николаевич руками наподобие Ваньки-дурака, — А сказать… я вообще-то много чего знаю. Ведь не будешь к каждому приставать по поводу свежей вести. Актуальной, животрепещущей, бойкой!

Он так себя передразнил, что Мария не выдержала прыснула. Но все равно упрекнула:

— Пусть не к каждому. Но к любимой девушке мог бы и пристать с новостью?

Князь мог бы и возразить. И логично рассказать о своей позиции, как личной, так и служебной. Зачем? Женщина любит, чтобы за ней оставалось последнее слово. Да пожалуйста!

И он предложил по несколько другой теме:

— Ты пойдешь к преступнику Прохорову? Это совсем другой типаж. Ты можешь ухудшить свое настроение. Да и наряд твой, — он посмотрел на ее роскошное платье иссине-льдистого цвета, — больше подходит для светского бала, чем на тюремной камеры.

— Да уж!? — глубоко задумалась великая княгиня. Сюда она пришла после разговоров в рабочем кабинете отца, скорее даже в прерывистом чувственном порыве. И когда вдруг оказалось, что ведомой цели нет, растеряно задумалась.

Она же не жандарм, не мужчина, в конце концов, а здесь так уныло и мрачно и пахнет очень неприятно…

Или уехать?

Мария уже было собиралась выходить отсюда, как бы согласившись со своим несносным… м-м-м… мужем, что ей здесь, в общем-то, делать нечего. Но они уже пришли к камере Прохорова, и Мария сходу передумала. Уж если приехала, то пять минут посидит, а муж теплом оградит от мрачного холода этих мест.

Пришлось Константину Николаевичу с недовольным гиканьем и междометиями провести 66 в тюремную камеру и разместить на одно из табуретов, предварительно смахнув с него невидимую пыль и крошки.

Великая княгиня, дочь императора, блестящая представительница аристократии, — ворчал он про себя, — что она здесь делает. Пусть оставит работу, надо сказать довольно грязную, профессионалам. Хотя бы мужчинам! И ведь если начнут разбираться, то виноват будет обязательно он. Как пить дать!

Он посмотрел на подследственного тяжелым взглядом. По-видимому, в нем оказалось столько раздражения, неудовольствия и откровенного гнева, что бывший писарь, а ныне просто заключенный, поежился и залебезил,вытащив на лицо слащавую улыбку. Затараторил поскорее, словно боясь, что его прервут:

— Ваше императорское высочество, ваше сиятельство, какая неожиданная честь для скромного заключенного. Я бы хоть одежду почистил, если б знал. Я бы…

Князь в раздражении отмахнулся, словно отбросил липкую шелуху никчемных слов не только от себя, но и от жены.

Повинуясь такому жесткому приказу, Прохоров замолчал, но показал, готовно сидя в углу, что, мол, вы только мне дайте отмашку, и я снова начну словоблудие. Тьфу!

Константин Николаевич еще раз тяжело на него посмотрел, спросил у присутствующих жандармов: