Одного поля ягоды

Потеря половины маленькой армии отвлекла Дамблдора, и в этот момент пауки прыгнули на спину профессору, незащищённую от рябого полукупола водяного щита.

Они задрожали и вонзили свои острые когти в мантию Дамблдора, путаясь в его волосах и силясь сжать своими жвалами его горло. Одного Дамблдор превратил в большое семя одуванчика, которое унесло ветром, другой иссохся в короткую искорку падающего пепла. Ещё один утонул, когда водяной щит взметнулся в воздух, а четвёртый превратился в осьминога, который мягко упал на землю, бесполезно извиваясь. Пятый и последний, спрятавшийся в траве, вскочил на ведущую руку Дамблдора…

Груда вырванного, отброшенного оружия, вернувшая себе первоначальный вид кусков земли, устремилась прямо в лицо Тому. Ледяные комья мокрой грязи попали ему в глаза и открытый рот. Тяжёлая грязь влетала в его плечи, грудь и живот, и каждый удар был похож на удар кулака портового грузчика. Из-за плотной маски, вылепленной на лице, он не мог дышать, не мог видеть, не мог слышать. Уши заложило, и он потерял чувство равновесия, рухнув на землю навзничь, его конечности были слишком толстыми, чтобы поднять их, прижатые друг к другу липкой, цепкой грязью, которая проникала и под защитный плащ, и под жилет из драконьей кожи. Он не мог вздохнуть, его ноздри и рот задыхались от горького, минерального вкуса гнилой зелени и зернистого ила. Последней его мыслью было уничтожение: если он не может победить, то никто другой этого не заслуживает.

Пламя расцвело и распространилось широким кольцом, окутав Тома жаром такой силы, что он почувствовал великолепное живое тепло сквозь покрывало мокрой грязи толщиной в фут{?}[30 см], которое прижало его к земле. Грязь трескалась и лопалась вокруг него, и он больше не ощущал холода. Она была настолько эффективной теплоизоляцией, что он чувствовал, как кожа покрывается волдырями. Он запекался в своей оболочке, хрустел, как завёрнутый картофель, зарытый в угли очага.

Его последней мыслью была его домашняя крыса, Арахис, который был подожжён на Чёрном озере много лет назад. Забавно, что они уйдут одним путём, в Хогвартсе, в месте, которое они с радостью называли своим домом…

— Эй, Риддл, — сказал Нотт, ткнув ему в щеку. — Просыпайся. Очень болит?

Том открыл глаза. Он лежал на одеяле, окружённый волнующимися болотными сорняками. Солнце сияло над ним безукоризненным летним днём, а небо было усеяно перистыми облаками. По обе стороны от него на коленях стояли Дамблдор и Нотт, наблюдая за ним со встревоженными лицами. Феникс Дамблдора сел на грудь Тома, и блестящая слеза скатилась с его клюва, чтобы приземлиться на подбородок Тома.

— Диффиндо, — прошептал Том.

Из руки Тома вырвалась искра. Дамблдор встревоженно отстранился, но он был застигнут врасплох, и заклинание состригло клок его седеющей тёмно-рыжей бороды, захватив дюйм его щеки неглубоким разрезом, из которого хлынула кровь.

— Полагаю, я заслуживал подобного, — сказал Дамблдор. Он повернул голову, поднимая волосы, чтобы показать Тому своё горло. На нём было множество тонких полосок отёкших царапин. — Ты почти победил меня с последним трансфигурированным пауком, которого держал про запас, — анатомически точный молодой малайский акромантул, да будет тебе известно. Пятнадцать очков Слизерину. Отлично, Том.

— Думаю, отлично я был прожарен, — пробормотал Том. — Что думаешь, Нотт? Я был скорее средним или с кровью?

— Что, — сказал Нотт, сдвинув брови. — Ты что, говоришь о бифштексах? О! Хах. Это должно было быть остроумно.

— Да, спасибо, — сказал Том. — Если ты можешь признать остроумие, то, по крайней мере, для одной вещи ты сгодишься. Не могу того же сказать о твоих боевых способностях, к сожалению.

— Я хорош в трёх вещах, чтоб ты знал, — парировал Нотт. — Признавать остроумие, распознавать тонкость и ценить самосохранение. У некоторых людей катастрофический дефицит последнего. Не буду говорить, у кого, конечно, потому что я тонок.

Том не обратил на него внимания:

— Сэр, кто, Вы скажете, победил? Я же не мог проиграть? Я был так близок, чтобы разбить Вас!

— Когда ты упал без сознания, ты потерял прямой контроль над своей конструкцией паука, — сказал Дамблдор. — Мне не следовало зарывать тебя в грязь, я переусердствовал. Сойдёмся, что это ничья?

— Вам не нужно меня жалеть, — сказал Том. — Я умею проигрывать. Давайте попробуем ещё раз с самого начала.

— Ты уверен, Том? Будет лучше потратить остаток дня на выздоровление, а продолжить завтра утром.

— Нет, — сказал Том. — Я понимаю, какие уроки Вы пытаетесь преподать этим испытанием, сэр. Не принимай слабость. Никогда не сдавайся. Найди новый способ победить врага, потому что, если ты думаешь, что у тебя он есть, то ты недостаточно стараешься. Я хочу научиться большему. Я хочу… Нет, мне нужно стать могущественнее.

Дамблдор нахмурился:

— Том, я не этому уроку пытаюсь научить тебя.

— Сэр, — твёрдо сказал Том. — Вы учите меня, как стать лучшим волшебником. Как профессор, я понимаю, что Вы не можете признавать всем вокруг, что у Вас есть любимчики. Разве это неправда, сэр? Вы помогаете мне с индивидуальным наставничеством, а не учите весь класс, как стать лучше, — он оттолкнулся и сел прямо, от чего феникс, сидящий на его груди, свалился с недовольным карканьем. — Потому что Вы распознали мой потенциал. Ну, я не собираюсь валяться и растрачивать время попусту. Это, профессор, Слизерин во мне и Гриффиндор в Вас.

Они вернулись к берегу озера, который изменил свою форму от той, что он запомнил. Там была большая чашеобразная впадина тридцати футов{?}[9 м] шириной, полностью голая, без травы, без камней, без отличительных особенностей местности. Сухая, рассыпчатая почва с изящным пологим уклоном представляла собой гладкую поверхность, которая разбивалась под его весом, как сахарное стекло. В центре лежала потрескавшаяся коричневая куколка бабочки, запёкшаяся до твердости керамики, и Том подошёл к ней со странным чувством дискомфорта в животе. Перевернув осколок носком ботинка, он увидел на другой стороне отпечаток собственного лица — каждая пора его кожи была прорисована с точностью римской восковой посмертной маски. Он испарил её от задетого самолюбия.

— Это было невербальным Конфринго, если мне нужно угадать, — сказал Нотт, вставая рядом с ним. — Фоуксу пришлось пролететь через огонь и аппарировать тебя оттуда.

— Кто такой Фоукс?

— Это имя, которое Дамблдор дал своему фениксу.

Том скривился:

— Если могучий василиск — император зверей, то благородный феникс — императрица. Но он назвал своего в честь магла и католика. О, и преступного смутьяна ко всему прочему{?}[Имя Фоукс в английском оригинале пишется так же, как и имя Гая Фокса, самого известного участника Порохового заговора (неудачная попытке покушения на короля Якова I путём взрыва здания парламента) ]. Ты можешь придираться к моему вкусу, но у него он хуже. Ему определённо нравятся смутьяны.

— Он спас тебе жизнь, — сказал Нотт.

Том распахнул свой плащ, чтобы показать Нотту ряды металлических зачарованных гептагонов, вшитых в подкладку:

— Я бы не умер. Я зачаровал свой плащ на защиту от жара, — он указал на часть изнанки плаща, где три металлических, похожих на диски оберега потускнели и почернели. — Если бы они не работали, на них бы не было такой коррозии.

— На них коррозия, потому что ты перегрузил их массив силой, — ответил Нотт.

— А, — сказал Том. — Но я учёл это. Остальные обереги бы приняли нагрузку благодаря сцепленной организации избыточности. Все двадцать один должны быть израсходованы до того, как будет повреждён сам плащ.