Пассажиры империала

— А какое, спрашивается, для вас удовольствие водить знакомство с этим… с этим… болваном… Ведь это всё равно, что разговаривать с бумажными цветами?

— Ну это не так неприятно. Джонни, вы меня поражаете! Уж, кажется, такой мужчина, как Хью, не может вызывать в вас ревности…

— Не понимаю, чем такие фанфароны могут нравиться женщине…

— Да тем, что с ними женщина чувствует себя совершенно спокойной… И надо отдать им справедливость, — они настоящие дамские угодники, — вероятно, по той причине, что ничего больше дать женщине не могут.

Рэн нажимала кнопку звонка и говорила горничной:

— Попросите подняться того господина, который ждёт внизу… А теперь, дорогой мой, постарайтесь не походить на ревнующего поклонника…

XIII

Какая везде толпа!.. И откуда взялось столько народу! Движение транспорта было прервано и направлено в обход. В воздухе красовались протянутые через улицу коленкоровые полотнища с приветствиями. Зрители перекликались. Ребятишки дудели в жестяные трубы. Молодые кавалеры вертелись вокруг барышень, те хохотали, и в девичьем смехе была свежесть весеннего ливня. Возле тротуаров расставляли стулья. Время от времени какой-нибудь юноша с голубой повязкой на рукаве стрелой проносился по опустевшей мостовой, согнув локти и сжав кулаки. Злые шутники кричали тогда: «Едут!», и все бросались на мостовую, глядя в сторону Ниццы. Переполох преждевременный, напрасный. Гонщики велосипедисты появятся лишь минут через двадцать, через полчаса.

— Вернёмся! — сказала Рэн.

В номер она вошла надутая, точно девочка, готовая вот-вот расплакаться, бросила на кровать шляпку, сумочку, перчатки, манто и, нисколько не стесняясь Пьера, мгновенно вытащила из головы все шпильки. Как она была хороша с этой волной пышных волос, казавшихся светлее, чем в причёске! Пепельно-белокурые пряди, рассыпавшись по плечам, ещё лучше оттеняли чудесный цвет лица, такой чистый, что при изысканной, непогрешимой причёске его нежные краски можно было принять за искусственные.

— Ненавижу толпу! А вы? — сказала Рэн, вызвав звонком горничную.

Пьер не любил, когда ему задавали вопросы, в сущности, не требующие ответа. Можете вы себе представить такого странного субъекта, который вдруг заявил бы, что он обожает толпу? Все ненавидят толпу.

— Все ненавидят толпу, — ответил он, но Рэн запротестовала:

— Все ненавидят толпу?.. Пожалуйста, не воображайте этого. Некоторые просто жить без неё не могут, уверяю вас. Иначе никогда и не было бы толпы, решительно нигде не было бы толпы. А вот послушайте-ка!

В окно доносился гул голосов. В дверь постучали, появилась горничная.

— Горячей воды! — приказала Рэн.

— И гонок этих я тоже не люблю, — пробормотал Пьер. — Мне часто приходил в голову вопрос: что нужно было бы сделать… так сказать, в идеале — что нужно сделать, чтобы люди спокойно сидели на своих местах…

— Они могли бы то же самое сказать про нас.

— Нет, у нас совсем другое. Мы ищем не таких удовольствий, как они. Чтобы чувствовать себя хорошо, свободно, нам вовсе не нужно собираться скопищем в сто тысяч человек. И наши удовольствия не связаны с теми грубыми страстями, которые можно разжечь в стотысячной толпе, — нам доставляет радость самое высокое, что создано человеческим духом… искусство, игра… любовь…

— Покорно благодарю за эту радость. Они, знаете ли, тоже занимаются любовью.

— Одно это и может в моих глазах унизить её, и вы совершенно правильно сказали, Рэн. Они занимаются любовью. Именно занимаются, и только. Не будем сравнивать. Я хочу лишь сказать, что всё, касающееся самых высоких чувств человека, требует глубокой сосредоточенности, самоуглублённости и совершенно непонятно толпе. Я очень люблю живопись… Музеи, должен сказать, портят мне это наслаждение. Картина создана для любителя, который ею владеет, держит её у себя, скрывает, таит от всех и лишь изредка с гордостью показывает её избранным, знатокам… Несколько примиряет меня с музеями то, что они пустуют: люди, верно, боятся в них заблудиться. Там меня смущает лишь одно скопище — множество картин и, признайтесь, им вредит, что их так много… Нет, Рэн, не подбирайте волосы, гораздо лучше, когда они распущены, мне так приятно на них смотреть… и ведь я один их вижу… Знаете, волосы — это секрет очарования женщины — в причёске их видишь и не видишь, но когда женщина их распускает для тех или для того, кто её любит, — она преображается, и это так упоительно!.. Мне думается, женщина, разгадавшая мою слабость, приковала бы меня к себе, пользуясь одним лишь этим символом вернее, чем любыми своими чарами…

Горничная принесла никелированный кувшин, молча поставила его за ширмой и ушла.

Рэн, стоявшая перед зеркалом, распушила волосы, потом, перебирая их пальцами, повернулась к Пьеру.

— Если так, я их сейчас подберу, — сказала она.

И сделала вид, что хочет сделать себе причёску, но ушла за ширму.

— А всё-таки, — продолжала она, — есть прекрасные зрелища, для которых необходимо скопление людей… Опера, концерты… скачки в Лоншане, грандиозные здания, построенные для многих тысяч и вызывающие восхищение миллионов…

— Ну, мы не живём во времена пирамид или во времена соборов, когда покорные рабы служили воплощению в жизнь надменной мечты властителей. Нынче стараются льстить рабам, идут навстречу их низменным вкусам, стараются их предугадать. Да вот, возьмите Всемирную выставку восемьдесят девятого года, — безобразнее никогда ничего не видел!

— Не отчаивайтесь, Джонни, ещё увидите: впереди у вас выставка тысяча девятисотого года. Как вам известно, Париж уже весь в лесах, — строят, готовятся…

— Рвение, конечно, многообещающее, но, пожалуй, такое уродство, как Эйфелева башня, не удастся превзойти. Эйфелева башня! Вот к чему приходят, когда желают вызвать восхищение толпы! Какой-то исполинский нарост со слоновыми лапами и булавочной головкой, стальной жираф! Тут уж можно быть уверенным, что никому и никогда, никогда, даже через сто лет, она не покажется красивой!

— Вот с этим я согласна!

— Благодарю. Ох, если б вы знали, Рэн, как я ненавижу толпу! Она тащится по земле, как слизняк, оставляя за собой липкий след у края всего величественного, поганит коробками из-под сардин и просаленными бумажками чудесный пейзаж, всю поэзию живописных уголков, а на крик души человеческой, исходящей из самых сокровенных её глубин, отвечает бормотаньем бестолковых школьников, с трудом усвоивших азбуку…

— Мистраль наделяет вас пламенным красноречием, друг мой. Только вот беда — ни вы, ни я не созданы для пустыни, и эта ненавистная нам толпа необходима для нашего комфорта. И ни вы, ни я не в силах будем сдержать её напор, когда она вздумает захватить наши обширные заповедные владения…

— Для этого найдутся другие, — те, кто командует толпой с великой страстью, с упоением и обращает это в своё ремесло. Они отвечают за порядки в этом мире. На то им и даётся власть, чтоб они подавляли толпу. Они играют в увлекательную игру, в которой нужно сделать мат не королю, не королеве, а толпе, скопищу. Их называют политическими деятелями, в отличие от нас, простых смертных. Им и карты в руки.

Из-за ширмы послышался голос Рэн:

— Ну, политические деятели! Вы хорошо знаете, что это такое? Подумать только, кому мы доверяем нашу судьбу! Видите ли, Бреси — мой муж — был депутатом парламента от маленького городка, затерянного в горах… там не очень дорого стоило купить большинство… Ну, так вот, я неплохо знаю парламентскую среду… Во всей палате вряд ли найдётся десять человек, с кем можно поддерживать знакомство, да и те — мошенники…

— Порядочность вовсе не обязательное условие для того, чтобы поддерживать с людьми знакомство…

За ширмой послышался плеск воды. Рэн крикнула:

— Джонни, идите сюда, вы будете поливать мне на голову. У меня мыло застряло в волосах, попробуй теперь прополощи их, проклятых!

Пьер не заставил себя долго просить. Рэн была очаровательна в шапке белой пены, точно в парике, она вся закрылась полотенцами и корчила отчаянные гримасы, чтобы мыло не попало ей в глаза. Помочь ей вымыть голову — это было ещё одним шагом к интимной близости. Пьер тотчас позабыл всё, что он собирался сказать по поводу рабочих, по поводу возрастающей опасности, угрожавшей подлинной свободе со стороны рабочих, с этими их профсоюзами, стачками и непомерными претензиями. Рэн смеясь крикнула: