Пассажиры империала

Эльвира так устала, что ей ничего другого не оставалось, как вернуться в пансион, где она всё равно должна была встретиться с Бетси после её урока музыки, — они уговорились поехать вместе вечерним поездом в Марлотту. В вестибюле она, к несчастью, столкнулась с Паскалем. С ним был какой-то низенький щуплый человечек, по-видимому, еврей, с жидкой бородкой, одетый в серый костюм. Паскаль спросил Эльвиру, что с ней, она сослалась на мигрень и побежала вверх по лестнице.

Паскаль, покачивая головой, смотрел ей вслед, потом продолжил разговор со своим собеседником.

— Во всяком случае я вам очень благодарен, господин Мейер… Право, кажется, что тут какая-то судьба… Спасибо вам за все ваши хлопоты и за то, что предупредили меня…

— Но это вполне естественно…

— Нет, нет, это большая любезность… А какая странная у него жизнь! Всегда вот так он исчезает, никому ни слова… Я, знаете, не могу забыть тех дней, когда он нас бросил — мать, сестру и меня, нежданно-негаданно… Пальто его осталось на вешалке… Мне тогда было двенадцать лет…

— Мы тоже были поражены, право! Сами посудите, когда он оставил семью, то был ещё молод… можно было предположить… Словом, извините меня, не он первый, и не он последний… многие бросают жён… А кроме того, у него в то время были деньги… А теперь! Пять лет назад, когда я встретил его в парке Монсо, он умирал с голода, буквально умирал с голода… Мы взяли его к себе… Может быть, комнату мы отвели ему не очень хорошую… но что поделаешь, чем богаты, тем и рады… Словом, ему были обеспечены и кров, и пища, и работа, а ведь всё это на улице не валяется. И учтите ещё наше тёплое отношение, все мы были привязаны к нему… Каждую неделю он ходил с моей матерью в кинематограф!

— Да, он странный человек, мосье Мейер, очень странный… Может быть, вы знаете, что он тайком виделся с моим маленьким сынишкой Жанно? Знаете, да? А ведь он мог просто-напросто прийти сюда, если ему этого хотелось. Я даже думал, что в конце концов… даже говорил себе: вот в октябре он, может быть, попробует ещё раз увидеть ребёнка в воскресенье… и может быть, мне удастся как будто случайно встретиться с ним… И вот не угодно ли! Только что напали на его след, и опять потеряли!

— Так вот я хотел вам сказать, предупредить вас. Первое время мы боялись, что с ним случилось какое-нибудь несчастье… Ведь он не молод. Я был и в морге и повсюду… Ничего не узнал… Если б его подобрали где-нибудь на улице, при нём, вероятно, был наш адрес… Словом, совершенно непонятно… Время идёт, я не знаю, как быть. Сарра мне говорит (Сарра — это моя жена): «Если бы с ним что-нибудь случилось, нам бы сообщили об этом, а раз не сообщают, значит с ним ничего не случилось».

— Так что же это? Бегство? В его годы? Надо вам сказать, недавно я познакомился с человеком, который встречался с ним как раз в те годы, когда мы ничего о нём не знали… Он и тогда вот так же скрылся, не сказав никому ни слова…

— Мысль о бегстве пришла нам не сразу. Нам её подсказал Андре Бельмин. Знаете, есть такой писатель, — Андре Бельмин? Он интересовался вашим отцом, даже кое-что написал о нём… Так вот, Андре Бельмин — наш дальний родственник… Как-то раз он навестил нас и сказал тогда: «А знаете, ведь это бегство! Неужели вы не понимаете, что это бегство?»

— Что за странность!

— Да уж действительно странность! Разве ему у нас было плохо?.. Все его любили… почти все… Моя мать… Словом, я обязан был вас предупредить. И я решил вас предупредить. Я сказал себе: «Надо его предупредить». И Сарра мне сказала: «Ты обязан предупредить его родных…» У нас остались кое-какие его вещи… не бог весть что: старое платье… несколько книг… но всё-таки это его вещи. Если с ним что-нибудь случилось, вы можете их получить… Так вот… Они в вашем распоряжении. Если пожелаете. Они, правда, мне не мешают. Мы оставили за ним и комнату, может быть, он ещё вернётся… Заметьте, что он сыграл со мной прескверную шутку… Исчез в конце каникул, когда нужно приналечь вдвое, чтобы подготовить учеников к осенним экзаменам… Но, между нами говоря, я не могу на него сердиться, уж он такой человек… И Сарра то же самое говорит…

— Благодарю вас, мосье Мейер… Вы были так добры к моему отцу… И право это очень, очень любезно с вашей стороны, что вы побеспокоились, пришли ко мне… Если его вещи не очень вам мешают… я бы не хотел их брать… А то как будто я считаю его мёртвым… И потом, ведь он так и не пожелал увидеться с нами… И бедная моя мама… Словом, это очень сложно… и я бесконечно вам благодарен… Прошу вас засвидетельствовать моё почтение вашей супруге… Да, да, обязательно передам матушке… Осторожно, пожалуйста, тут у выхода маленькая ступенька… До свидания, мосье Мейер. Ещё раз благодарю.

XLIII

Наконец-то он принадлежит ей!

Утонувшая в подушках голова. На старческом лице застыло растерянное дикое выражение. Пустые бесцветные глаза смотрят с удивлением новоумершего на какие-то непонятные вещи, форма и назначение которых для него, по-видимому, уже непостижимы; к удивлению ещё примешивается мрачная, бессильная злоба. Общий паралич: ноги, как ватные, и почти не шевелятся, головой больной не может повернуть, рот перекосило, седеющая отросшая борода кажется грязной, изо рта течёт слюна, язык как будто распух и заплетается, когда паралитик пытается что-то сказать… Он стал трагической развинченной марионеткой; её шарниры уже не слушаются, каждый вертится сам по себе, если ещё вертится…

Пришлось его внести в дом. Помогли соседи, за которыми сбегала Дора. Это была чета почтовых чиновников, скромные люди, которым дача Доры Тавернье показалась чем-то вроде дворца. «Моя жена побудет возле вашего мужа, — сказал сосед, — а я живо съезжу на велосипеде, поищу врача».

Дора лишь позднее поняла, что два эти слова всё решили: «Вашего мужа…»

Не так-то легко в воскресный вечер найти врача. Наконец врача разыскали. Он осмотрел Пьера, вернее то существо, которым стал Пьер, и сделал гримасу: «Перевозить нельзя… подержите здесь два-три дня…»

Больной тогда был без сознания. Соседка сварила кофе, принесла из дома немножко своей стряпни. Ночью Дора Тавернье, вопреки ужасу, владевшему её душой, пережила первые минуты жестокого счастья. Ведь она так боялась, что всё кончится: он ускользнёт от неё, вновь обретёт независимость. Сначала она корила себя за такое чудовищное чувство, пыталась изгнать его. Напрасно. Оно возвращалось, тысячу раз меняя обличие, закрадывалось, водворялось, торжествовало.

Отлучка её никого в «Ласточках» не обеспокоила. С субботы и до утра понедельника Жюля теперь дома никогда не бывало.

Дора подумала о семье своего Пьера, а также о тех людях, у которых он жил. Подумала с ненавистью. Со страхом. Однако надо бы их предупредить, по крайней мере тех… или других… Нет, лучше подождать, пока выяснится: выздоровеет он или нет.

Мало-помалу жизнь наладилась. Доктор ничего утешительного не говорил, уколы не оказали действия. Где-то отыскали женщину, которая пришла помочь по хозяйству. Днём Дора телефонировала в Париж, сообщила, что до четверга не вернётся. Жюль нисколько не встревожился, не беда, её заменит мадемуазель.

Потекли долгие часы, проведённые у ложа тяжело дышавшего, стенавшего существа, долгие и такие короткие часы мечтаний и торжества, достигнутого наконец обладания… Дора Тавернье хлопотала вокруг этого подобия человека, этой полуживой глыбы, вкладывая в свои заботы всё, что может дать женщина: материнское чувство, нежность возлюбленной, дочернюю любовь.

Сначала она прикасалась к нему со страхом и трепетом, будто совершала святотатство. Но ведь надо же было перестилать ему постель, кормить его, поить… Это было трудно… да ещё естественные отправления.