Пассажиры империала

— Это чтобы лучше укусить вас, мадам.

— Нет, вы подумайте!

Неожиданную реплику Паскалю подсказали воспоминания о Красной шапочке. Ведь он невольно думал о девочке с красным бантом, которую видел в сторонке краешком глаза. Но лишь только у него вырвались эти слова, он догадался, что дама поняла их совсем иначе, и покраснел как рак. Ему всё же удалось поклониться, и он бегом бросился прочь, наступив по дороге на белую кружевную оборку зонтика, — мысль об этом мучила его, как угрызения совести, когда он прибежал на кухню.

Что же это он натворил! Разве так можно? Ну и что ж! Очень даже хорошо, если она рассердилась, так ей и надо, лионской барыне!

Но раз дал себе клятву — исполняй её! Весь день Паскаль провёл в парке, в самых недоступных, потаённых уголках, ничего не делал, только мечтал да держался настороже, поглядывая, чтобы его не настигли захватчики. Клятва имела двойное действие — обрекала его на одиночество и на мысли о той неведомой женщине, которой он посвятил слово, вырезанное на стволе ясеня. Он ещё не знает, кто она, но надо набраться терпения. Пусть течёт время, пусть спадёт жара. В воздухе стоит неумолчное стрекотание кузнечиков, так что и думать ни о чём не хочется. Главное, не надо искать встречи с Рамбером и остальными. Это было бы уж слишком. Играть? Нет. Пусть идёт время, плотное, как земля. Ждать в чудовищном одиночестве, прячась в тени, пока солнце совершает свой путь по небу и раскаляет землю, ждать среди цветов, бабочек, кузнечиков. Но разве мало у него дела? Надо же нарисовать в воображении ту женщину, которой посвящена надпись на ясене. Кто она? По меньшей мере принцесса. Девушка в длинном платье, с обнажёнными руками, с невысокой грудью. Паскаль задаётся вопросом: следует ли думать о её груди? Может быть, это кощунство, но стоит ему подумать — вот так, по-особенному, — о женщине, о девушке, он тотчас же начинает мечтать о её груди. Может, он испорченный? Но что поделаешь…

Не раз ему вспоминалась девочка, которую он увидел около кустов олеандра, — Красная шапочка, как он её прозвал. Он плохо её разглядел. Есть ли уже у неё девичья грудь, у этой длинноногой в чёрных чулках? С Красной шапочкой нечего стесняться, она не может быть его великой любовью, не для неё он вырезал заветное слово на ясене. А как странно загар лёг пятнами на её бледные щёки… Паскаль чувствовал некоторое презрение к ней при этой мысли.

Нет, надо вытянуться на самом солнцепёке, чтобы поскорее сделаться похожим на настоящего мужчину, пусть его кожа загорит и позабудет город, школу, латынь, керосиновые лампы.

За обедом дед, как всегда, задавал всякие смущающие вопросы: что делал, где был, с кем играл? Паскаль давал уклончивые ответы. Впрочем, положение облегчала Жанна: мелет, мелет языком, настоящая мельница. От волнения она ёрзает на стуле, задыхается, то и дело глотает слюну.

Ну, конечно, так я и думал: глупая Жанна уже подружилась «с этими людьми». Ей-то что, она ведь не давала себе клятвы. Теперь она увлечена своими новыми знакомыми, говорит только об Ивонне, о Сюзанне, о том, что мама Сюзанны угощала её конфетами. Тьфу, вот гадость! Девчонок живо подкупишь липкими леденцами. И вовсе даже угощала не леденцами, а карамельками с фруктовой начинкой, вкусные конфеты, в бумажках. И хрустят!

— Ты видел мадам Пейерон и девочек? — спросил у Паскаля дед.

Может, дама всё рассказала дяде? Если б знать, что они не разговаривали, можно бы, конечно, соврать. Но кто их знает!..

— Видел мельком, — ответил он небрежно.

— Мадам Пейерон говорит, что Паскаль — маленький мужчина, — с важностью сообщала Жанна, — а Ивонна говорит, что он просто мальчик…

Ну и Жанна! Вот дура! Всегда сплетничает.

Как странно ложиться при свечах, когда потеряешь к этому привычку. Все пальцы себе закапаешь воском. Кровать очень высокая и сделана из какого-то красивого дерева с извилистыми прожилками. — они напоминают длинные-длинные волнистые волосы. Зарываешься головой в пуховые подушки. Никогда, никогда мне не уснуть… В окно вливается горная прохлада.

На следующий день была суббота. Лишь только Паскаль встал и кое-как умылся (разве умоешься как следует, когда воду ставят в малюсеньких фаянсовых кувшинах с синим узором?), он тотчас побежал на кухню. Марта давно уже там — готовит сладкий пирог, раскатывает тесто, а в медном помятом тазу у неё начищенная малина, целый таз малины.

— Марта, — сказал Паскаль, — я хочу принять ванну…

— В такую рань? Ты что, с ума сошёл, Милунчик? Разбудишь графа.

Правда, только ещё семь часов утра, а насос качает воду с дьявольским шумом. Ну что ж, придётся подождать. Как хорошо утром на террасе, когда вся она ещё в тени. По пятам за молодым хозяином повсюду ходит сенбернар Феррагюс, большущий белый пёс с чёрными подпалинами. Паскаль чувствует себя как дома в той рощице, где кедры устилают землю своими иголками и где стоит развалившаяся хижина его прабабки…

— Крёстный уже звонил? Восемь часов.

— Да, граф звонил, велел подать ему завтрак.

Прекрасно, значит можно готовить себе ванну. Паскаль качает рукоятку насоса. Вода идёт плохо, чуть-чуть плюётся. Он уже позабыл, как надо накачивать. Ах да, вот как!

— Милунчик! — говорит Марта, — ты бы лучше убрал сперва из ванны, что там лежит.

— Ладно, пойду уберу.

Так вот почему старухе кухарке жаль стало, что Паскаль зря надрывается: она вчера сложила в ванну запас картошки. Теперь ведь повернуться негде из-за этих дачников, везде они лезут.

— Пойдём, Марта, уберём вместе…

Но, оказывается, Марте некогда, надо подать графу завтрак. Паскаль злится. Никогда ещё ему так не хотелось принять ванну. Он поднимается к деду. Господин де Сентвиль сидит в постели, на голове у него чёрная шёлковая шапочка, ворот сорочки расстёгнут, видна тощая шея с дряблой складкой; борода нечёсана. По утрам дед пьёт шоколад. А спит он даже летом с закрытым окном.

— Здравствуй, Паскаль. Как спал, дружок?.. Ванну хочешь принять? Ну, конечно, конечно. Только уж договаривайся, пожалуйста, с Мартой. Она теперь нарочно суёт в ванну всякую провизию, чтобы дачникам нельзя было мыться… Через каждые два-три дня поднимается крик…

Паскаль замечает, что дед очень постарел с прошлого года. На лице появились глубокие борозды морщин, уходящие в спутанную бороду. Руки дрожат и движения их какие-то неуверенные. Дышит дед тяжело. У него всегда была астма, и сейчас Паскаль заметил на каминной полке такие же самые пузырёчки, за которыми его посылали сюда однажды, когда у деда случился приступ в столовой после завтрака. Вены на висках вздулись ещё больше и стали извилистые.

Наконец, одолев все препоны, Паскаль залез в ванну. Пришлось столько поработать насосом, что болели руки и плечи; вода не очень-то тёплая: колонку топят дровами, и нагревается она медленно. Время от времени вылетают головешки. Надо за этим следить. В Сентвиле всегда мылись марсельским мылом. Самое лучшее для кожи мыло. Ванная комната почти круглая, потому что устроена в башне. Пол сделан из красных кирпичиков, на стенах панель высотой в полтора метра от полу, вся из синих изразцов, покрытых глазурью, только вверху кайма бирюзового цвета. А дальше стены, так же как и потолок, выбелены извёсткой. Окошечко, за которым покачивается тяжёлая, густолиственная ветка дерева, освещённая снизу пробившимся неизвестно откуда солнечным лучом, очень узкое, чуть пошире бойницы. Стена толщиной около метра, и под окошком сделан выступ, вроде полки, — Марта положила на него полотенца, большие белые полотенца с красными полосками, помеченные вышитой буквой «С».

На потолке хорошо знакомая Паскалю трещина. Она начинается в углу, идёт прямой линией и вдруг изгибается… совсем, как вена на дедушкином виске; с прошлого года трещина стала длиннее… В небольшом овальном зеркальце с позолоченной рамой, повешенном так высоко, что никто не может в него посмотреться, Паскаль видит косую полосу бирюзовой каймы, оттеняющей синие изразцы облицовки. Он немного полежал в ванне, и вдруг его охватило такое нетерпение, как будто в воде тут растворялось не марсельское мыло, а собственная его жизнь. Быть может, он потерял драгоценные минуты.

А тут ещё в окошко вместе с утренним свежим воздухом внезапно проникла музыка. Кто же это играет на пианино? Мелодия грустная, она томит сердце, пронизывает душу горечью, и немножко спотыкается, как девушка, которая идёт, наступая на свои длинные, длинные распущенные волосы… Отчего же это стало так грустно? (Паскаль узнал мелодию, — её постоянно играл господин Мейер, которого папа всегда приглашал в гости.) Это прелюд Шопена. Руки, которые играют на пианино в большой комнате второго этажа над парадным подъездом, ещё не очень искусны, и порою у Паскаля сжимается сердце, — страшно, что мелодия оборвётся на полпути. Но как несправедлива власть, которую музыка может дать какому-то человеку; ты его не видишь, он врывается и тревожит даже в ванной замечтавшегося мальчика. Кто знает, может быть, для тех рук, что играют внизу на пианино, всё это лишь вопрос нотных крючков и значков, а ведь здесь-то говорит сердце, жаждущее красоты мира, весны и лета, здесь тоска, неведомые женщины, сладкие грёзы, а в узком оконце пронизанная золотом зелёная ветка медленно колышется, подавая ветерку таинственные знаки.