Пассажиры империала
Шрифт:
Обед прошёл весьма скучно. Дядюшка очень постарел. Дети… Ну что ж, раз им здесь хорошо… Потерпим. Две зажжённые свечи слабо освещали просторную спальню, где по углам сгущалась темнота, в воздухе кружили большие ночные бабочки и вдруг проносились так близко от Полетты, что она приходила в ужас.
Супругам Меркадье всегда отводили эту комнату. Но теперь, когда они привыкли, чтоб у каждого была своя спальня, на обоих вдруг напало безотчётное смущение, совсем не похожее на боязнь любовников не понравиться друг другу.
— Вот уж не ожидала, что дядюшка превратит Сентвиль в постоялый двор! — сказала Полетта, старательно раскладывая на краешке туалетного
— Но ты же прекрасно знаешь, что у него нет ни гроша.
— Ах, перестань, пожалуйста. Он просто старый скряга… И вот, пожалуйста, — везде эти люди! Шагу нельзя ступить, обязательно наткнёшься на них. Очень мило! Кто они такие, эти господа?
— Не здешние. Из Лиона приехали.
— Сама мадам недурна. Я её видела. Хорошо одета.
Пьер подумал про себя, что на этом основании Полетта пустит в ход все привезённые платья, но не сказал ни слова, боясь вызвать такую же ссору, какая была у них в вагоне. Он смотрел на жену с некоторым любопытством. Сквозь усталость вдруг пробился огонёк желания. Но он считал неделикатным в первый же вечер воспользоваться искусственно восстановленной интимностью, а кроме того, ещё слишком свежи были в памяти взаимные оскорбления, ещё не улеглось накопившееся за день злобное чувство.
«Как, право, странно, — подумал он. — Всегда ведь так было: чем больше я её ненавидел, тем больше хотел её…»
Он умылся, вымыл бороду и шею, наливая воду из тяжёлого щербатого кувшина с цветочками в смешной маленький тазик. До чего же грязным вылезаешь из вагона железной дороги! Наклоняясь над умывальным столиком, он плескался, фыркал и видел краешком глаза, как Полетта, озарённая розоватым светом горящих свечей, меняет рубашку. Она стояла, придерживая дневную рубашку зубами, а ночная трепетала в воздухе на вскинутых её руках.
Женщине за тридцать, и вдруг такая стыдливость юной пансионерки! Пьер возмутился. К тому же нельзя было не заметить, что ему тем самым указывали, насколько его присутствие здесь нежелательно. Он вздохнул. Перед глазами его мелькнула белая женская фигура с тёплыми бликами света на спине. Длинная полотняная сорочка с мелкими складочками закрыла её, как риза.
Когда Пьер подошёл к супружескому ложу, то увидел, что Полетта утонула в пуховике, свернулась клубочком и, опираясь локтем на подушку, читает перед сном, вся закутанная простынёй, как будто желая отгородиться от мужа. Очевидно, она опасалась его соседства. Пьер нарочно вытянулся подальше от неё, закинув, как всегда, руки за голову и подсунув ладони под подушку; борода его легла на простыню.
Что ж тут в конце концов было удивительного? Разве не существовало между ними нечто вроде молчаливого договора? Но вечер выдался какой-то необыкновенный, один из тех вечеров, когда, неизвестно почему и отчего, всё становится торжественным, каждая мелочь получает глубокое значение, решительно из всего человек делает свои выводы. Пьер вспомнил о своей молодости, о молодости жены, о бурной страсти первых лет… Но ведь Полетта только терпела его, он хорошо это знал. Как быстро прошла жизнь! И оставила лишь долгое мучительное чувство неудовлетворённости, как будто ты хотел сыграть чудесную мелодию, начиная её всё с одного и того же места, но так и не знаешь, чем она кончится.
Он чувствовал, как Полетта шевелится. Ему хотелось плакать от глупой, беспредметной тоски. Что это? Откуда это влечение несмелого школьника, эта испарина на лбу, это желание дотронуться до Полетты,
эта жажда ласки?— Полетта!.. — робко прошептал он.
Она дёрнулась и ничего не ответила. Он пододвинулся ближе. Она сказала:
— Что тебе?
Он с мольбой повторил:
— Полетта!..
Она резко повернулась и с искажённым от страха лицом крикнула:
— Скотина! Скотина!
Но ведь он даже не дотронулся до неё. Он не посмел дотронуться. Он с ужасом смотрел на неё: она сидела на постели, прижимая руки к груди, почти не пополневшей с тех пор, как они стали мужем и женой. Он хотел сказать: «Но ведь я и не дотронулся до тебя…» Но она уже рухнула на постель и, уткнувшись головой в подушку, расплакалась. Всё её тело содрогалось от рыданий, а вперемежку с ними посыпались нежданные, как летний ливень, торопливые слова:
— Это гнусно! Гнусно!.. Только потому, что у нас одна спальня… Значит, если у меня нет своей постели, так можно… Мужчины негодяи… Я еле жива от усталости… такая мучительная поездка… Железная дорога…
Вдруг ей пришла мысль, переполнившая её чувством ненависти. Она приподнялась и посмотрела мужу прямо в лицо. Он лежал на боку и с тупым изумлением смотрел на эту сцену.
— Ах так?! — презрительно сказала Полетта. — Железная дорога вызывает у вас некоторые мысли…
Он бы, наверное, расхохотался, если б в нём не кипела злость и не томило жестокое влечение к этой женщине. А подняться и бежать из комнаты невозможно. Куда пойдёшь? Так они и остались на общем ложе, несмотря на взаимную ненависть. Пьер не способен был устроить скандал, да ещё в Сентвиле! Он только спросил:
— Ты скоро погасишь свечу?
Погасить свечу? Полетта повернула голову, посмотрела на свечу, по которой ползла бабочка с шёлковыми бежевыми крыльями, потом круто повернулась к грозящей ей опасности — к мужчине, лежавшему в одной постели с ней.
— Погасить? — пролепетала она. — Вы хотите, чтобы я погасила?..
Наступило гнетущее молчание, словно на обоих упала сеть ловушки. Мгновение шёл поединок — кто первый нарушит молчание? Первой заговорила она:
— Если хотите, я погашу…
— Пора, — сказал он. — Погаси и спи.
По её лицу скользнула улыбка, Пьер заметил это. Какая-то низость была в чувстве облегчения, вызвавшем эту улыбку. Полетта задула свечу, хотя ещё не совсем поверила, что опасность миновала. Потом сказала тихонько:
— Покойной ночи!..
И тогда наступили потёмки. Удушливые потёмки, которые лезли в глаза, в рот, в уши. Потёмки, от которых у человека кровь стучит в висках. Потёмки, затыкающие ему рот; потёмки, принижающие его. Мужчина и женщина, лежавшие в потёмках, как можно дальше отодвигались друг от друга, и каждый слышал, как другой сдерживает дыхание. Очень скоро дыхание женщины стало чересчур ровным. Мужчина знал, что она не спит, только притворяется. Он не решался пошевелиться, боясь, что она по-своему истолкует малейшее его движение, и чувствовал смертельную обиду при одной мысли о возможной её ошибке. Он готов был удушить её, если б мог дотянуться до неё раньше, чем у неё возникнет хоть тень оскорбительной мысли. Он ненавидел её и ненавидел самого себя. Ему хотелось переменить положение, потому что ногу сводила судорога. Он тихонько выругался, и тотчас женщина задышала в темноте не так, как раньше. Он старался тихонько подогнуть ногу, обхватить рукой ступню и притиснуть болезненно оттопыренный большой палец, и, проделывая это, он одними губами совершенно беззвучно, но твёрдо и злобно, выговаривал: «Сволочь! Сволочь!»