Пассажиры империала

На облезлом серванте, некогда выкрашенном под жёлтый мрамор, выставлены военные трофеи: на булавках, воткнутых по краям серванта, торчат отрубленные осиные головы, головы кузнечиков, больших мух, а во втором ряду красуются бабочки, насаженные на булавки целиком — с головками и расправленными крылышками.

Досадно, что отпирать сервант запрещено: там всё ещё стоит фарфоровая посуда и стаканы.

Было решено играть в прятки только во второй половине дня, и не обязательно каждый день. Это ограничение исходило от Сюзанны и Паскаля. В сущности, они побаиваются своей тайны, своего сообщничества. Им страшно также оставаться наедине, хотя оба они только об этом и думают. Ивонна готова с утра до вечера играть в прятки. Ей надоедает изображать сумасшедшую, зато она очень любит сочинять сказки, длинные и запутанные, как её волосы.

Конечно, не каждый раз Сюзанна и Паскаль прячутся на сеновале… Если б Ивонна никогда их не находила, это могло бы вызвать у неё подозрения. Паскаль даже нарочно дал себя поймать в дровянике. И ему нисколько не было стыдно, что он попался, — ведь он, можно сказать, по-рыцарски принёс себя в жертву ради дамы. Вновь очутившись в тёплом полумраке сеновала, они обмениваются неловкими ласками. Сердце у Паскаля громко стучит, Сюзанна закрывает глаза, и у неё вырываются какие-то странные слова. Она называет Паскаля darling ¹¹.

— Сюзанна, скажи, где ты в прошлом году была летом на каникулах?

Она покраснела и ответила не сразу. Паскаль почувствовал, что она смутилась.

— В Англии мы были, — сказала она, — ты же знаешь…

Ничего он об этом не знал, но теперь ему многое стало понятным. Несомненно там она и научилась такой игре. С кем играла? Он почувствовал ревность. Лучше не спрашивать, не знать. Из конюшни через люк доносились привычные мирные звуки: хруст сена на зубах лошадей, постукивание копыт. Тихонько заржала лошадка «Жокей». Паскаль не любит страдать. Он пользуется первым попавшимся предлогом, чтоб избавиться от тяжёлых переживаний.

— Дедушка позволил твоей маме самой править «Жокеем», — сказал он. — «Жокея» запрягут в тележку. Я знаю, я сам слышал, как он говорил фермеру. Твоя мама хорошо умеет править?

— Не знаю, — торопливо ответила Сюзанна, ухватившись за постороннюю тему. — Я никогда не видела… Мать ничего мне не говорила…

— Что ж удивительного? Ты ведь никогда не разговариваешь со своей мамой.

— А зачем я буду разговаривать с матерью? Я её не люблю.

Паскаль больше шокирован, чем удивлён. Сюзанна никогда не скажет как все дети: «мама», а только «мать». Это, разумеется, аристократично, но как посмотришь на господина Пейерона…

— А папу ты любишь?

— Нет.

Паскаля возмущает не столько чудовищность такого отношения к родителям, сколько откровенность признания. В конце концов никто не волен в своих привязанностях. Сюзанна не любит отца с матерью? Ладно, не люби, но хоть молчи об этом. Он поглядел, как Сюзанна раскинулась на сене, подогнув ноги в чёрных чулках.

— Сюзанна!..

— Что?

— Ты это не для смеха говоришь? Ты в самом деле не любишь родителей?

— А ты? — шепнула она. — Ты своих родителей любишь?

Ну, конечно, Паскаль любит и папу и маму. Он бы мог побожиться. Ему и в голову никогда не приходило, что можно не любить родителей. Никогда он не задавал себе такого вопроса. А сейчас вдруг ему кажется, что он не очень-то горячо любит отца и мать… Отчего это? Как-то неловко признаться в хороших чувствах и, будто он маленький мальчик, сказать Сюзанне: «Я люблю папочку, я люблю мамочку». Паскаль колеблется, ему стыдно, но, наконец, набравшись духу, он заявляет с нарочитой решимостью:

— Да, я очень люблю и папу и маму.

Сюзанна приподнялась и внимательно посмотрела на него.

— Поразительно! — протянула она.

У Паскаля на душе неспокойно: ведь, в сущности, он не любит по-настоящему отца с матерью. Ненависти к ним у него, конечно, нет. Просто они ему совершенно безразличны.

— Так что же, тебе наплевать на родителей? — спрашивает он Сюзанну. Она молчит, уставившись в одну точку.

— Нет, — отвечает она, наконец, — я их не люблю. Не люблю. Ненавижу их! Пусть бы они умерли.

Паскаль загорелся любопытством. Он пристально посмотрел на Сюзанну, как будто перед ним была какая-то новая, незнакомая девочка. Потом попробовал думать об отце и о матери. Понятно, очень уж большой любви он к ним не чувствует, но если б они вдруг умерли… Папа, например… Вот, если б от него, Паскаля, зависело жить им или умереть? Что бы он тогда сделал? И вдруг у него даже сердце защемило от эгоистичного страха: ведь он тогда останется один на свете. Нет, нет, пусть папа и мама не умирают! Ведь он ещё маленький. И зачем только приходят такие гадкие мысли, в которых стыдно признаться…

— Погляди, Сюзанна, у тебя чулок разорвался. Да не этот… на правой ноге. Мама будет тебя бранить.

— Перестань же, наконец, говорить о моей матери, Паскаль! Я же тебе сказала, что я ненавижу её, ненавижу!

Что это? Она заплакала? Сюзанна! Сюзанна! Миленькая. Паскаль пододвигается к ней, она его отталкивает, пинком ушибла ему ногу. В самом деле плачет! Он чувствует, как её слёзы смочили ему пальцы… Сюзанна! Вдруг она рассмеялась, хотя всё ещё всхлипывает. Что ж это значит? Комедию играла? Но когда? Когда плакала или когда смеялась?

— Я пошутила, — сказала она. Потом поправила волосы, высморкалась. — А скоро твои папа и мама приедут в Сентвиль? Успокойся, я пошутила.

Паскаль не знал, что и думать. Ведь он чуть было не сказал то же, что и она. И вдруг ему вспомнилось: Англия! Ах, чёрт подери, недаром он всегда терпеть не мог англичан.

— Папа с мамой приедут завтра. Дедушка поедет на станцию встречать. Им уже комнату приготовили в башне, на третьем этаже.

— «Жокея» запрягут?

— Вот глупая! Наймут тарантас в Бюлозе, в «Альпийской гостинице»…

Но Сюзанна уже думает о другом, она прижимается к Паскалю и шепчет:

— Сделай мне больно.

— Ладно, — отвечает он. — А где?

XXI

В простенке между окнами стояли рядом два открытых чемодана: чёрный, немного потрёпанный и набитый до отказа чемодан Пьера Меркадье, и светлый, фисташкового цвета, чемодан Полетты. Из обоих уже достали и раскидали по комнате немало вещей, вытащив их наугад, и не могли докопаться до необходимых принадлежностей туалета. Полетта клялась и божилась, что положила их на самый верх, а на самом деле засунула в бельё Пьера. На мягком диванчике, с обивкой в белых букетиках, набросаны платья, на овальном столе красного дерева нашли себе место ботинки, туфли и брюки Пьера, книги и губки — всё вперемешку. Среди этого беспорядка суетилась Полетта — полураздетая, в сорочке, обнажавшей плечи и руки, в расшнурованном корсете, открывавшем грудь, чуть тронутую увяданием, в нижней шёлковой юбке красновато-коричневого цвета, отделанной воланами; подобрав вверх волосы и кое-как заколов их шпильками, она сновала по комнате, строгая, невыносимо деловитая, и сердито хмурилась, при этом её левая бровь приподнималась в полной независимости от правой.

Пьер сидел на краю широкой постели, покрытой красным стёганым одеялом. Он уже разулся и всё поглядывал на свои ноги в полосатых носках и ботинки на пуговках. Снял галстук и воротничок, раздевался медленно, чувствуя страшную усталость от своего путешествия. Не удивительно, — от Парижа бесконечно долго ехали поездом, а потом несколько часов тащились от станции до Сентвиля на лошади по невыносимой палящей жаре… Всю дорогу ссорились с Полеттой. Право же, она деньги тратит без счёту, а когда пытаешься её образумить, она приходит в исступление. Попрекает его и биржей и Панамой, кричит, визжит, пышет ненавистью, — делается неузнаваемой.