Пассажиры империала
Шрифт:
Меркадье, не слушавший Мейера, не договорил и, глубоко вздохнув, погладил бороду из-под низу.
— По правде говоря, мне мои друзья опротивели, я их возненавидел. Меня уже давно тянуло к одиночеству. Тем временем мои приятели жили благополучно и дружно. У них сложилось обо мне определённое представление. Они старались внушить его и другим, сравнивали меня с создавшимся у них вымышленным образом. Иногда случалось, что я поступал не так, как мне следовало поступить, по мнению моих друзей… Конечно, с меня не требовали отчёта, но получалось что-то вроде этого… Друзья присвоили себе право судить о моём поведении. Я уже не мог высказать собственное мнение о фактах, свидетелями которых они были. Они считали себя непогрешимыми… Что может быть несноснее!..
Мейер, не привычный к абсенту, слушал эти признания сквозь уютную, приятную дымку лёгкого опьянения. Он блаженно вздохнул и потёр правой рукой согнутые пальцы левой
— У меня вышла довольно неприятная история из-за моих друзей. Из неё вы сразу поймёте, каким я был в юности. Мои мысли, те мысли, которые я позволял себе иметь, постоянно сравнивали с теми, которые я уже высказывал раз десять, не меньше — в прошлом году… Не угодно ли! Люди очень странно устроены. По-своему перетолковывают ваши поступки. Ищут в них логику. Оголят человека, рассматривайте его, пожалуйста, нагишом… Это называется дружбой. Милое изобретение, нечего сказать! По слабости характера терпишь подле себя друзей… ведь иной раз очень уж тоскливые бывают дни… Да и молодая опрометчивость играет тут роль… Но, право, стоит только подумать, как люди будут тебя честить после твоей смерти… С ума можно сойти! Друзья… Да они стали бы ворошить мою жизнь, во всё совать свой нос, вспоминать одно, другое, по-своему распоряжаться моим прошлым, опровергать, исправлять. Фу, мороз по коже подирает! А пока я жив, мне в общении с друзьями постоянно надо делать над собой усилия, чтобы походить на сложившееся у них представление обо мне, и ведь оно не у всех у них одинаковое… Вот комедия! Тащится за тобой твоё прошлое, и в кругу друзей чувствуешь себя словно убийца, при котором без конца разоблачают его преступления… А между тем, они обо мне ровно ничего не знают… И не могут ничего знать… Захочу и в корне переменюсь, чтобы их ошарашить… Наделаю всяких глупостей!..
— Прекрасно, деточка! — заметил Мейер. — Зачем же вам наизнанку выворачиваться, раз у вас нет друзей?
Очевидно, он немного захмелел. Пьер Меркадье улыбнулся. Подозвал официанта. На улице он сказал Мейеру наставительным тоном, как будто вёл в младшем классе предметный урок:
— Прежде всего, я человек весёлый. Оптимист и даже больше, чем полагается. Право, мне просто неловко. Я весельчак, душа общества, в компании меня любят. Оптимист. Всем приятно, когда у человека хорошее настроение. Я, можно сказать, редкостный оптимист.
Мейер тихонько мотал головой:
— Нет, не обманете!.. Но, если вам так нравится, пожалуйста… Оптимист должен быть болваном, Меркадье!
XIII
С первыми весенними днями в городе появились бродячие циркачи. Откуда они приехали, никто не знает, но известно, что дальше они поедут в Бар-ле-Дюк. Их фургоны въезжают на главную площадь и потом цепочкой выстраиваются вдоль бульвара. Такие забавные разноцветные домики на колёсах, — как только выпрягут из них лошадей, мигом возле фургонов уже натянуты верёвки и на них сохнет бельё акробатов и укротителей; отворяются ставни, за окошечками видны цветы в горшках, женщины с гривой густых волос, смуглые мужчины в фуфайках и какие-то странные, хмурые ребятишки.
Несколько дней подряд школьники после уроков сбегались посмотреть, как устанавливают карусели, сколачивают балаганы. На площади собиралась толпа народу. Уже завязывались знакомства. Из кафе выносили столики, расставляли их вокруг будущей ярмарки. Уже наигрывали под сурдинку первые балаганные оркестры. Наконец ярмарка открылась. Защёлкали выстрелы в тире, где в качестве мишени на струйках фонтанчиков пляшут яйца. Взлетают к небу голубые качели, а перед ними блещут зачем-то подвешенные к балюстраде зеркальные звёзды, прижатые друг к другу, как луковицы в плетушке. Кружатся новёхонькие, ярко расписанные карусели, и в честь франко-русской дружбы при входе на полотнищах холста изображены казачки в белых с золотом нарядах и гарцующие кони. Леве и Паскаль Меркадье в пелеринах и с книжками в ремнях бродят среди всего этого великолепия. Денег у них маловато, не хватает на то, чтоб поглядеть на дрессированных блох или попытать счастья в той палатке, где накидывают кольца на воткнутые в щит ножи. Очень соблазнительно выиграть нож — тут их богатейший набор, и как они хороши на фоне алого бархата в обрамлении сверкающей, начищенной меди.
В одном балагане показывали ещё женщину-великаншу и лилипута — оба изображены на занавесе. Был тут и театр теней. Был также «Театр пластических поз», где можно увидеть «Суд Париса», и «Похищение сабинянок». В другом балагане подвизались борцы, и, когда все они выходили «делать парад», можно было задаром ими любоваться. Был ещё и «Музей Дюпюитрена» — тут для привлечения публики на подмостках под стеклом выставлены были сиамские
близнецы, соединённые друг с другом желудком, спящая красавица, индийская принцесса, у которой было по меньшей мере три пары грудей, и трёхногий рахитичный младенец. Все фигуры, разумеется, вылеплены из воска, но сделаны великолепно — посмотришь, как живые! С боков стенки балагана украшены были выцветшими серыми декорациями, изображавшими сцены из больничной жизни: доктор, со свитой ассистентов и сестёр милосердия, осматривает больного, а с другой стороны — лаборатория, там учёные поднимают и внимательно разглядывают пробирки, а вокруг стоят колбы, реторты, перегонные кубы, бунзеновские горелки.Леве, отказавшийся от всяких попыток писать стихи с тех пор, как Паскаль Меркадье прочёл ему свои «поэмы», подзадоривал поэта:
— Слушай, а слабо тебе описать стихами ярмарку! Не только гекзаметром, а никаким размером не выйдет…
Паскаль, пренебрежительно улыбаясь, заявил, что сюжет слишком неинтересный. Даже трёхстопным стихом и то не стоит стараться…
Он уже завёл новую тетрадь и каллиграфически вывел заголовок: «Силы и грёзы». В первом стихотворении говорилось о реках, дальше поэт намеревался воспеть океан, ураганы, вулканы, гейзеры и, разумеется, северное сияние, бабочек, бурю на море, блуждающие огоньки, ну что там ещё — леса, радугу, электричество, покорённое человеком, железную дорогу, снежные лавины, ледоход: словом, силы и грёзы!
Как-то вечером семейство Меркадье отправилось на ярмарку: папа, мама и Паскаль; Жанну не взяли — слишком мала, а бабушку взяли. Полетта очень походила на свою мать, — учитывая, конечно, разницу в возрасте. У госпожи д’Амберьо были седеющие, серые, как пепел, волосы, которые она красила только спереди. Что делалось сзади, ей не было видно, и она не пыталась это увидеть, так как всегда считала трёхстворчатые зеркала изобретением дьявола. В 1897 году ей уже исполнилось шестьдесят лет, от её былой блистательной красоты ничего не осталось; ходила она, опираясь на палку, из-за перенесённого флебита. Да и не только ноги сдали, нос стал толще, кожа на шее обвисла, как у всех полных женщин, которые похудели лишь к старости. В отличие от дочери, старуха была умна. У Полетты оказались птичьи мозги, а госпожа д’Амберьо недаром слыла среди всей родни мудрой женщиной. Это признавал даже её брат Паскаль де Сентвиль. Они всю жизнь ссорились, так как не сходились во вкусах, и всё же Паскаль де Сентвиль любил свою сестру больше всех на свете. В ней он видел характерные черты их старинного рода: властолюбие, сочетавшееся с бескорыстием, гордость своей бедностью, принявшую у Мари д’Амберьо даже некий религиозный оттенок, исходивший, однако, из убеждения всех Сентвилей, что носитель их славного имени может всего лишиться, а всё равно чернь будет ему кланяться. Госпоже д’Амберьо было двадцать лет в пору наибольшего блеска императорского двора в Компьене; её муж перешёл на сторону Наполеона III. Даже через много лет после смерти господина д’Амберьо, до самого конца XIX столетия, это ренегатство служило причиной ссор между господином Паскалем де Сентвилем и его сестрой.
Но при посещении ярмарки больше всего неприятностей родным доставлял бабушкин флебит. Госпожа д’Амберьо в тёмно-зелёном костюме, рывками продвигавшаяся по дорожке, напоминала большую лягушку. В такой компании не будешь бегать от балагана к балагану, от парада борцов к параду клоунов и акробатов. Полетта Меркадье, особа весьма расточительная, когда дело касалось её собственных удовольствий, была больше чем бережлива в расходах на своих домочадцев — им отдать, так на свои прихоти меньше останется. И вот начались бесконечные обсуждения куда пойти. Папу всё решительно забавляло, он готов был заглянуть в десять балаганов. Почему, например, не посмотреть на укротителя и его зверей?
— Какой ужас! — воскликнула Полетта. — А вдруг тигры на наших глазах его съедят?
Надо сказать, что поглощение тиграми бифштекса из укротителя не было бы даровым зрелищем: за вход тридцать су.
Госпожа д’Амберьо стонала:
— Сжальтесь над бедными моими ногами, давайте передохнём… Погодите, вон парад циркачей!.. Посмотрим, ведь платить не надо.
Паскаля циркачи совсем не привлекали; он уже несколько раз видел их парад вместе с Леве, после школы. Но сказать он это не мог, мать закатила бы ему оплеуху: «Будешь знать, как шататься по ярмарке, вместо того чтобы прямо из школы идти домой и готовить уроки!»
Итак, пришлось смотреть парад. Паскалю было совсем не до смеха. Вид у него был пришибленный и глупый. Отец пытался разъяснять ему шутки и прибаутки клоунов. «Да разве я со сна? Я вовсе не сосна!» Понимаешь? Паскаль прекрасно понимал, тем более, что на днях этот избитый каламбур был предметом обсуждения в школе. Паскаль терпеть не мог каламбуров. На тех, кто смеялся игре слов, он смотрел как на полоумных. За эти самые шуточки: «Сосна, да не со сна», он задал трёпку одному второгоднику из шестого «А».