Пассажиры империала

— Как, по-твоему, опасная у неё болезнь? — спросил Паскаль. — Из-за чего она заболела, как ты думаешь? Из-за меня?

— Да что ты дурака валяешь. Ты же знаешь, из-за чего…

Они умолкли, подавленные бременем тайны, которую им надо было хранить. Оба задумались. Потом Паскаль сказал вполголоса:

— Слушай, Ивонна… пусть лучше думают, что это всё из-за меня… Конечно, это враньё. Но так будет лучше. Как ты думаешь, что у неё? Простуда? На горе, наверно, холодно ночью, да ещё дождь лил…

— Замолчи, пожалуйста. Я бы и днём-то умерла там от страха…

— Лучше бы я сам её нашёл. Меньше было бы разговоров…

— А как бы ты её донёс домой? Тут нужен взрослый мужчина.

— Напрасно думаешь! Я сильный.

Паскаль обиделся. Он с ненавистью вспоминал о Бонифасе, об этом верзиле, которого в деревне звали «безотцовщина». Какой у него некрасивый приплюснутый нос. А в Бюлозе, верно, вовсю чешут языки…

После утреннего кофе и бессвязного, как всегда, разговора с Денизой, болтавшей всякую чепуху, Пьер отправился на половину госпожи Пейерон справиться о здоровье Сюзанны.

Бланш встретила его без всякого кокетства и от этого сразу стала совсем другой, и Пьера это взволновало. До такой степени, что он обнял эту ненакрашенную, кое-как причёсанную женщину с влажными следами слёз на бледных щеках. Она высвободилась из его объятий. «Нет». — «Бланш!» — «Нет!» Пьер позабыл и о Сюзанне и обо всём на свете. Для него ничего не существовало, кроме сумасшедшего влечения к Бланш. Он был полон страсти в этот утренний час. Но госпожа Пейерон отстранилась и указала на открытую дверь в комнату Сюзанны. Девочка была без сознания и что-то тихонько говорила в бреду.

— Друг мой, — прошептала Бланш. — Здесь… сейчас… невозможно…

В его ответе сказалась чисто мужская грубость и жестокость.

— Ах вот как? — язвительно сказал он. — Я и забыл, что ваш супруг только что уехал…

Даже не заметив этой циничной насмешки, она прошла в соседнюю комнату взглянуть на девочку, потом вернулась. Пьер уже успокоился.

— Извините меня, Бланш.

— Не извиняйтесь. Подождём немного, а потом я вам всё скажу… Я столько передумала за эти два дня…

Пьер вздрогнул. Он боялся понять её.

— Что ты хочешь сказать? Нет, я, верно, ошибся, ослышался… Бланш!..

Она покачала головой и вдруг торопливо подошла к окну.

К крыльцу подъехал пыхтящий, торжествующий автомобиль. Из него вылез доктор Моро, в сером пыльнике и в огромных очках.

Он осмотрел больную, попросил рассказать, что с ней случилось. Что ж, поставить диагноз тут очень просто. Картина самая типичная. Воспаление лёгких. Ничего удивительного. Пугаться не нужно. Только шесть дней опасных. А затем…

Где тут можно вымыть руки? Вы меня извините, мадам Пейерон, что я приехал только в десять часов, но меня срочно вызвали к больной. Случай, к несчастью, крайне тяжёлый, куда серьёзнее, чем с вашей дочкой… Вы разрешите мне сказать два слова мосье Меркадье?..

Пьер, сидевший один в гостиной, злой, охваченный нервным возбуждением, страхом и любовной тоской, вскочил на ноги, когда доктор Моро вернулся один.

— Ничего серьёзного, доктор?

— Нет, как будто… Воспаление лёгких… От него можно выздороветь, можно и умереть… Я не о том хотел поговорить с вами…

— А как же, доктор, с этой девочкой?

— Да не о ней речь… Должен сообщить вам неприятную весть… Нынче утром в «Альпийской гостинице» скончалась ваша тёща. От эмболии. Поздно меня позвали…

XLIV

Когда смерть приходит в мир, лишённый всякого величия, словно ужасная карнавальная маска, какое противоречие возникает между будничными делами живых и страхом перед нею, между житейскими мелочами и тайнами могилы, пугающими тех, кто окружает новопреставившегося; она придаёт каждому их слову, каждому вздоху что-то кощунственно издевательское, а каждому незначительному эпизоду томительных долгих дней, когда ещё продолжается пребывание умершего среди ничтожества живых, фальшивую торжественность, с которой могут сравниться лишь трагические эффекты самых глупых и напыщенных оперных постановок.

Бог весть почему, но лето ещё усиливает эту фальшь, эту мерзкую, лживую игру со смертью. Быть может, потому, что очень уж не гармонирует траур с ясным небом, с летней жарой, или хуже того: очень уж трудно людям, равнодушным к покойнику, сохранять горестный вид, когда они обливаются потом, когда жужжат над ними мухи, комнату наполняет ужасный смрад, исходящий от трупа, а окон нельзя отворить из-за безжалостного солнца.

Всё началось воплями Полетты. Жалостными и комическими воплями. Пронзительными испуганными криками. Они доносились из верхнего яруса башни, из туалетной комнаты. Всегда очень плохо выбирают место, чтобы сообщить дочери, что её мать поутру умерла. Полетта в эту минуту как раз полоскала рот, держа в руке зубную щётку и положив перед собой круглую коробочку с зубной пастой «Victoria». От неожиданности она опрокинула коробку с пудрой и бросилась на колени, чтобы подобрать пуховку. Ползая на коленях, она вдруг поняла, что подбирать сейчас ничего не надо — ведь у неё умерла мать, и тогда понеслись её крики, пронзительные, душераздирающие вопли.

Пьер с досадой смотрел на эту сцену, на обнажённые плечи Полетты; мысли у него были совсем неуместные, от этого ему стало стыдно, и он чуть не заплакал. Нелепо. Нелепо. «Бедная моя девочка!» — пробормотал он, и в голосе его звучала такая фальшь, такое притворство, что от стыда за эту ложь кровь бросилась ему в лицо. Полетта произнесла: «Мама», но слово это не имело в её устах значения, не вызывало никакого реального образа или хотя бы призрака. Слово это реяло в воздухе, словно пытаясь вызвать воспоминание об ушедшей. «Мама…» Вся прелесть детства и вся ложь повседневной жизни. А также свирепый эгоизм: дорога указана, теперь между нами и могилой уже нет нашего естественного предшественника в смерти, нет заслона — нет матери, которая должна умереть первой. Она умерла. Конец. Теперь очередь за нами.

Пьер говорил, произносил одну фразу за другой, совершенно лишние, но исполненные благородства. Да уж, что касается благородства, то его было хоть отбавляй. Когда кто-нибудь умрёт, люди считают себя обязанными хоть на минуту не быть собаками и свиньями, какими они бывают каждый день. Пьер говорил. Он прислушивался к своим словам, таким лживым, лживым словам. Совсем не то было у него на уме. Полетта теперь плакала, уткнувшись в подушки. Она сказала: «Какой ты добрый!..» — хотя совсем этого не думала, — но в такую минуту непременно надо было, чтобы Пьер стал добрым. Пьер говорил. Он говорил о госпоже д’Амберьо в прошедшем времени изъявительного наклонения.

Крики Полетты донеслись до слуха Ивонны и Паскаля, забравшихся в беседку тётушки Эдокси. Они сидели там серьёзные, чинные и вели разговор о воспалении лёгких, но обоих переполняли мысли и чувства, которые невозможно было высказать. Паскаль в кратких словах вынес окончательный приговор своей бабушке. Он строго осудил её за ту роль, какую она сыграла во всей этой истории.

— Очень просто, — сказал он в заключение. — Хоть она мне и бабушка, но она дрянь.

Ивонна глупо хихикнула.