Пока, заяц
Шрифт:
— Нет, я понимаю, конечно, согласен, — сказал Тёмка. — Режиссёр в тонущей лодке чем поможет? Ничем, конечно. И пастор потом сказал, что вот бог, он никого не выкинет. У него нет ненужных и неважных людей, нельзя людьми так размениваться. И я понимаю, эта его мудрость такая вся простая, банальная, слащавая и подана через призму его религиозного причинга. Да плевать, знаешь. Вообще наплевать, под каким углом и как она подана. Главное, что это правда. Все они, все эти люди, все эти светлые и добрые христиане сидели и думали, от кого же избавиться, чтобы возу было легче? От какой такой обузы. И кого этой самой обузой объявить. А я, как дурак, когда вопрос услышал, наивно подумал, что они всё сразу поймут, что догадаются, в чём подвох. Не поняли
— Ну, Задорнов же предупреждал нас про американцев, — сказал я и посмеялся. — Помнишь, да?
— Да перестань. Нормальные они, абсолютно такие же. Наши бы люди точно так же ответили. Ты же понимаешь.
— Да, — ответил я и погладил его по плечу. — Понимаю.
— А потом сидят и рассказывают про добро. А какое добро, если вы внутри такие сволочи? И вроде бы, знаешь, все уже давным-давно на одних и тех же мультиках растём, на сказках, на фильмах. А всё равно, как об стенку горох. Вот, допустим, мораль у мультика какая-нибудь простая и дурацкая, типа, «не суди книгу по обложке». Типа внутри человек может оказаться хорошим, когда ты его узнаешь. Да?
— Допустим, — сказал я. — И чего?
— А толку-то? В итоге мы вырастаем на этой морали. И судим по обложке. И ничего зазорного во всём этом не видим. И всё, чему нас эти мультики и сказки учили, уже позабыли. Детям своим потом какие-то житейские мудрости с претенциозным видом затираем, а сами по ним жить не умеем и не пытаемся даже. И не живём. Пиздабольство одно сплошное.
Я тихонько треснул его по губам.
— Не ругайся, — я сказал строго.
— Нет, ну ты ведь согласен, да? Я ведь правильно говорю?
— Наверно. Я просто с таким не сталкивался.
Земля опять загромыхала за окном, треском и громом взорвалась. Ещё один поезд мимо нас проезжал, быстро и громко нёсся в ночной духоте, янтарными огнями своих вагонов наше купе освещал. Всё купе пушистым рыжим бархатом залило, шумно и ярко светом везде заискрилось.
Тёмка негромко хихикнул и сказал мне:
— Ты вот меня сегодня спрашивал, чем этот вокзал такой особенный? Этим и особенный. Атмосферой своей. Смотри, на какие откровения нас сегодня вывел.
— Да уж, — ответил я и погладил его по ладошке. — Опять тебя на размышления прорвало. Любишь ты вот так поболтать, да?
— Если только с тобой. С кем ещё-то мне так разговаривать? Слушать никто и не будет.
— Я всегда буду, — сказал я и опять его холодную ладошку сжал крепко. — Понял, да? Всегда буду слушать. Болтай хоть весь день, слышишь меня?
— Слышу, — он ответил и довольно заулыбался. — Знаю, что будешь слушать. И я тебя слушать буду. Только ты ведь особо не болтаешь. У тебя слова из зарплаты вычитают, что
ли?— Не знаю. Просто не хочу показаться глупым. Нет, не так. Боюсь показаться глупым. А ты не боишься. Храбрый заяц-болтун. М? Ты заяц-болтун у меня?
Я защекотал его, руками под футболку залез и пальцами пробежался по потной спине. Тёмка резко задёргался, громко взвизгнул от смеха на весь вагон, аж в ушах зазвенело от его голоса.
— Всё, всё, Вить! — он взмолился сквозь смех. — Люди в вагоне спят, ночь уже, ну!
Я успокоился и опять его крепко обнял, в мокрую солёную шею его тихо чмокнул.
— Сам-то спать ещё не хочешь? — спросил я.
— Нет. Скуби-Ду ведь ещё смотрим. И жарко.
— Жарко, да. Сдохну щас.
Я вскочил с нашего места и потянулся, костями громко захрустел на всё купе.
— Я пойду в тамбуре быстренько курну, ладно? — я сказал Тёмке.
— В тамбуре? Ещё же стоим, нельзя вроде курить?
— Да там проводник додик какой-то очкастый, — ответил я и махнул рукой. — Будет выёживаться, я…
— Чего? — спросил Тёмка и на меня посмотрел с любопытным прищуром. — Чего ему сделаешь? Погрозишься избить? Спросишь его, где служил? Нигде, наверно, он же додик. Да?
Совсем меня засмущал. Руки сами за сигаретами потянулись в кармане олимпийки, а плечи, будто не слушаясь, сами съёжились в тихом оправдании.
— Да нет, чего ты сразу? — ответил я. — Я имел в виду, что просто с ним нормально договоримся. Ой, да не будет там никого, никто не заметит. Я быстро. Тебе чаю налить?
— Не надо. У меня ещё вон кофе стоит.
В коридоре с проводником я всё-таки встретился, пересёкся с ним взглядом в сверкающих толстых очках, он подозрительно на пачку сигарет в моей руке покосился. Ничего мне не сказал и чёрными брюками зашуршал в другой конец вагона.
В тамбуре чуть-чуть прохладней, едва ли заметно. Туалетом воняло, тухнущей мусоркой напротив и ржавым металлом. И так духота, а сигарета ещё больше всю мою тушу разжигала, и без того сухой жаркий воздух совсем раскалённым делала. Ветер только приятно в окошко уличную прохладу задувал, прям по потной шее скользил холодным языком.
В тамбур вдруг женщина в домашнем халате зашла, дверью громко хлопнула, запах моих сигарет учуяла и поморщилась.
— Молодой человек, — сказала она вежливо, но строго совсем немножко. — У нас грудной ребёнок в купе. Вы здесь курите. Поезд на месте стоит, весь дым туда к нам идёт.
— Извините, — я тихо ответил ей и сигарету о железный подоконник затушил. — Я как-то не подумал, думал, что в вагон не доходит.