Пока, заяц

— У-у, а котлетка-то подгорела, — сказал я и тихонько посмеялся.

— Чего? Где? Ну-ка дай, — он вдруг засуетился и схватил тарелку с котлетами. — Не подгорела же. Зачем так говоришь?

— Да шучу я. Сам готовил, точно? Или маму запряг?

— Сам.

Я взял кусочек чёрного хлеба и откусил пышный мякиш, вкусный такой, с кислинкой немножко. Свежий, с нашего верхнекамского хлебозавода. А Тёмка рядом сидел, щёку рукой подпирал и на меня смотрел с умилением, то улыбался, то хмурился немножко. Старался серьёзным выглядеть и меня не смущать, иногда взгляд в сторону уводил и ковырял кусочек треснувшей краски на старом холодильнике, рядом с магнитом из Ярославля.

Сижу, ем, чавкаю домашней жратвой и понимаю, что путь-то уже закончился. Никуда дальше я не поеду, здесь останусь надолго, спать лягу спокойно и усну в родном пушистом тепле. Первый раз в жизни в эту квартиру пришёл, впервые в этом дворе оказался, а как будто всю жизнь здесь прожил, будто в соседнем подъезде где-то родился.

За окном тишина спокойная и ночная, небо светло-синее, и заря уже просыпалась над хрущёвскими пыльными грядками. Совсем чуть-чуть просыпалась, малюсенький краешек неба задевала над черепичными крышами пятиэтажек вдали, сквозь берёзовую листву розовый кусочек зари на меня выглядывал и будто заманивал летней прохладой. А в монолитных кирпичных стенах дома напротив окна молчали, тьмой и пустынностью перешёптывались, спали ещё. Балконы все старые, ржавые и дырявые где-то, у кого с велосипедом, у кого с пыльным ковром. До самого утра не проснутся, и ранняя заря никакая их не разбудит.

— Ешь, ладно? — Тёмка тихо сказал и грязную сковородку сложил в раковину к немытой посуде и кастрюлям, в которых готовил.

— Ем же, — пробубнил я с набитым ртом и большой кусок хлеба оттяпал. — Чего ты?

— Вот и ешь сиди.

В голове мысль проскользнула, что давно мне никто так не готовил. Только мама за мною так бегала с домашней едой, и то, когда ещё здоровая была. Пока по дому ходила, в ясном уме и светлой памяти пребывала, пока жила и всех нас любила.

Пока меня узнавала.

Я хлопнул в ладоши и задорно спросил:

— А что так, такой стол и без водочки, а?

— Водки хочешь? — спросил Тёмка и схватился за ручку на двери холодильника.

— Шучу я. Ба, ты чего там, водку прячешь, серьёзно?

Он от холодильника отцепился, на табуретку сел передо мной и заулыбался:

— Нет, тоже уж шучу. Ешь сиди. Не жарко тебе?

Я глотнул сока из надколотой кружки с цветочками и коротко промычал. Нет, мол, не жарко мне. Сидел и дальше еду его вкусную хомячил. И ведь приготовил, и ведь время потратил. А ещё год назад бутерброд нормально порезать не мог, всё на руки свои дрожащие жаловался и раздражённо цокал. Мне приносил бутерброды с неровными кусочками хлеба и колбасы, с разорванными шматками по всей тарелке и раздосадованно вздыхал. А сам всё на ладошки свои косился. А я-то всё ел, ровно там было порезано или не ровно, подумаешь, беда-то какая.

А этот хлеб на тарелке аккуратный такой, гладкий. И картошечка тоже, и копчёная колбаса, и сам Тёмка уже будто так сильно и не трясётся. Или я, может, за год немножко про его недуг подзабыл?

Я вдруг голову поднял и на секунду ослеп от яркой вспышки. Тёмка стоял посреди кухни с фотоаппаратом и улыбался во все заячьи зубы. Фотография уже печаталась, детали тихонько трещали под пластиковым корпусом. В воздухе чуть-чуть как будто какими-то реагентами вдруг запахло.

— Ну зачем вот, а? — разнылся я и побыстрее прожевал сухую картошку. — Сижу весь потный, вонючий, с набитым ртом, ну?

Он потряс фотокарточкой, подул на неё тихонько и мне её отдал:

— Зато потом будешь помнить. У меня такая же с супом есть, где я мордой кривлю. Я тебе как-то у меня в альбоме показывал, когда ты в самый первый раз ко мне, туда, на Молодёжную пришёл. Помнишь ведь?

И ведь не забудешь такое. Первая ночь вместе. Когда гуляли с самого вечера, по заводу мотались, замёрзли, как бобики, шаурму ели, по подъездам шарахались, а потом домой к его бабушке с дедушкой завалились. На диване у него разлеглись и мультики смотрели по старому видику. Когда красками Дона Блута вся комната засверкала, когда Тёмку к себе прижимал крепко-крепко, когда он дрожащей спиной своей к моему кадетскому кителю плотно весь прислонялся и осторожно дышал, как будто я его укушу.

И не укусил ведь.

Лизнул его тогда в самое ухо, раскраснелся весь, как дурак, и засмущался, как девка селушная. Альбомы его разглядывал, фотографии его детские, истории всякие слушал. В сегу играли с ним, шептались тихонько-тихонько. Губами шептались и сердцами шёпотом трепетались в тёплых стенах старой хрущёвки. И прям на диване с ним и утухли до самого утра, когда нас его дедушка чуть не застукал.

И ещё ведь спрашивает, помню ли я?

Разве такое забудется? Как маму, как друзей своих, как китель кадетский, погоны бордовые и год службы в армии, всю жизнь помнить буду. Состарюсь, дай бог, и в воспоминания эти буду окунаться, тихонечко так, чтоб совсем от приятности голову не снесло. Ведь знаю, что грустно станет, знаю, что не повторится больше такого.

— Помню уж, — тихо ответил я и громко шмыгнул.

***

Тёмка гремел посудой на кухне, пока я в комнате раскладывал вещи из сумки и переодевался.

Квартира маленькая, но уютная. Однокомнатная, самая обычная, хрущёвская, какая у бабушки Любы была, когда с мамой в детстве к ней приходили и гостинцев ей приносили. Угол стены у самого окошка обнимал пушистый старый ковёр, большой, плотный и пыльный. Красно-жёлтый, с чёрными и синими завитушками, с цветочками всякими, кругляшками и ромбиками. А на подоконнике цветы стояли в разноцветных пластиковых горшочках: подсохшее алоэ, герань и какое-то унылое зелёное деревце. Точно от хозяйки остались, Тёмка бы не стал такие высаживать, он растения даже и не любил.