Пока, заяц

Я всучил ему хрустящую пачку в дрожащую ладошку и отвернулся. Руки важно сложил на груди и головой покачал. А Тёмка быстрей таблетками зашуршал, в кармашек их спрятал, и опять в комнате тишина настала.

— Это не наркота, не подумай, ладно? — он тихо сказал мне. — Это нейролептики. Бензодиазепины. Помнишь, я тебе рассказывал, когда ты… — он вдруг замолчал и тихо шмыгнул. — Когда ты сказал, что в армию уходишь. Мне давно-давно ещё врач сказал, что от тремора могут помочь нейролептики бензодиазепинового ряда. Феназепам, клоназепам, это всё одно и то же. Я к неврологу сходил, и он мне выписал.

Я к нему опять лицом повернулся и на ладошки его посмотрел. Тёмка ко мне подлетел шустро и за руки меня схватил.

— Чувствуешь, Вить? — он спросил и ярко заулыбался. — Чувствуешь, что меньше стал дрожать, ну? Неужели ты не заметил?

— Тём, — тихо вырвалось у меня.

— И это я только два месяца принимаю, слышишь? А если подольше, так вообще, может, перестану дрожать, а? Здорово же. Хоть не будешь на это всё больше смотреть.

Я схватил его за запястья и на ладошки его взглянул. Замер на минуту, стоял так, пялился на них и озадаченно хмурился. Как будто врач, как будто что-то прям понимал. Вроде дрожит всё равно, но не так сильно, раньше точно по-другому дрожал.

— Видишь, да? — спросил он довольно. — Я сам в интернете читал, что всем, у кого эссенциальный тремор, большой или малый, такие таблетки прописывают. Помогает, Вить, точно тебе говорю. Я сам заметил.

Я ослабил хватку и выпустил его руки из своих оков. Прямо в глаза ему посмотрел и опять закивал недовольно.

— Тём, я хоть раз в жизни что-то по поводу этого говорил, нет? — я сердито спросил его. — Говорил или нет, Тём?

Молчит.

— Ну?

— Нет, не говорил.

— Вот именно, что не говорил. Никогда никак тебя даже не подкалывал, как некоторые, как ты мне рассказывал, пацаны тебя в школе дразнили. Косо, вроде бы, не смотрел, не смеялся, боже упаси. Один раз, Тём, один раз только тебя спросил: «А что это такое?» Когда ты под Новый год болел. Просто так уж спросил, ради приличия, из любопытства, чтоб знать хотя бы, как называется. А ты прям весь обиделся, да? Прямо подумал, что мне как будто тяжело с этим живётся, как будто мне… как будто мне противно и неприятно?

— Да, — он сухо ответил и чуть не заплакал.

Я схватил его легонько за шею, к его горячему лбу своим лбом прижался и процедил негромко:

— Дурак какой, а. Ушастый и глупый. Умный, вроде, такой, а всё равно весь дуреешь, а? Откуда это в тебе? Кто тебе такие мысли втемяшил?

Я взял его за руку, погладил по мягкой коже на тыльной стороне ладони и тихонечко кончики пальцев его поцеловал. Пусть дрожит, если нужно, пусть трясётся, пусть ночью дёргается из-за своей болячки, лишь бы только здоровый и счастливый и был. Жить не мешает, и ладно. Навыдумывал себе, что я как будто его терплю, как будто кое-как превозмогаю этот его недуг.

Глупости какие.

— Чтоб всё это выкинул, понял? — я прошептал ему сердито. — Понял меня, заяц?

— Понял, — Тёмка ответил и тихо хлипнул, а по щеке его первая слёзка вдруг побежала.

Я расстегнул холодную железную пуговку его нагрудного кармашка, блистер с таблетками оттуда достал и себе в карман их сложил.

— Прости, если наехал, — сказал я. — Я не столько даже из-за таблеток наехал, Тём, сколько из-за твоей вот этой глупости, — я сжал руку в кулак и тихонько по голове ему постучал.

Он потёр макушку и тихо заговорил:

— Ты когда ушёл, я просто думал, а вдруг ты из-за этого решил от меня как-то отделаться? На годик хотя бы, чтоб всего этого не видеть. Чего только не думал: и плакал, и успокаивался, а потом опять кидался в истерику. Очень хотел как-то…

— Ради меня измениться, да? — я закончил фразу и усмехнулся.

— Да, — прошептал Тёмка и мне в глаза посмотрел. — Ты откуда знаешь?

Я взял его за руку и сказал:

— Вот мы с тобой и два годика ещё не знакомы, а я всю жизнь как будто с тобой провёл. И как бы ты от меня там свои секреты ушастые ни прятал, я всё равно всё разнюхаю, понял? А такую ерунду, как эти твои таблетки, я вообще за километр сразу учую. Вкурил, ушастый?

— Мгм, — он тихо ответил и голову опустил. — Вкурил, да.

Я похлопал его по спине и добавил:

— Давай, пошли гулять. И чтоб больше без выходок, понял меня?

***

Моторостроительный район.

Моторострой наш родной.

Летом, под утро, со всеми своими улицами и подворотнями совсем сказочным делается. В июне под утро — это два ночи. Когда ещё темно, но не слишком, когда небо ночное уже светлеет и голубеет из-за ранней июньской зари. Зари, которая где-то там ещё за горизонтом дрыхнет, выползает лениво и хватается за небесное одеяло и на себя его потихоньку стаскивает. Звёзды над головой только остаются, малюсенькими гвоздиками сверкают, а потом, ближе к четырём утра, совсем растворяются, как будто и не было их никогда.

Хрущёвки с обгрызенными кирпичами и пыльные девятиэтажные панельки высятся над головой, будто сказочные замки. Своей помпезностью и седой мудростью будто давят. Сказать ничего не могут, даже грустно от этого становится. Столько историй из своих толстых бетонных стен поведать могли бы, столько всего видели и слышали на своём монолитном веку. Столько судеб людских огоньками домашних люстр осветили, столько сердец зажгли лампочками в обшарпанных подъездах с облупленной краской.

В воздухе так прохладно и сладко, спокойно и тихо. Запахи поздней сирени и черёмухи приятно перемешались и в самый нос назойливо пробирались, чтоб не забывал, чтоб помнил, что лето ещё на дворе. Только-только вот началось, не уйдёт никуда ещё долго, до самого сентября. Когда в рыжих листьях и в лысых деревьях растает. А пока рано, пока ещё тепло и приятно, пока асфальт ещё аппетитно пылью хрустит под подошвой старых кроссовок и пух с тополей назойливо к штанинам цепляется.