Пока, заяц

— Здесь, да. Боишься, что места не хватит?

— Я же не привередливый у тебя.

Он скрипнул кроватью и зашагал в сторону кухни, пригнулся у низкого дверного косяка и сказал:

— Пойду сумки выложу.

Стены холодные, прохладные, хоть и жара на улице. Неровные, в бежевых светлых обоях с извилистыми линиями и красными букетиками цветов. В глазах даже от этих букетов рябило. И запах такой стоял, сладкий, приятный, домашний и добрый. Бабушкой какой-то пахло, хоть бабушка здесь никогда и не жила. Вещами затхлыми пахло, гниющим алоэ на круглом столе с кружевной скатертью. Клубами пыли в лучах солнца пахло. В воздухе пыль летала сверкающими алмазами, всё застилала тонким изумрудным туманом.

На трельяже у окошка с низким подоконником стояла старая швейная машинка. Здоровенная такая, деревянная. Белой тряпкой с узорами накрыта. А под столом аккордеон валяется, лежит тоскливо и грустно на холодном полу и давно уже не звенит и не поёт песни. Часы между окнами громко тикали на весь дом, каждую секунду уши сотрясали своим звоном. Воробьи надоедливо щебетали за окном, с одной ветки ирги на другую перескакивали, в окошко мне смотрели и будто просили пустить в сладостную прохладу.

— Вить, что выкладывать, а что в холодильник убрать? — голос Тёмкин с кухни послышался.

— Овощи только оставь, — я ответил ему. — Остальное всё убирай.

Я щёлкнул выключателем в уголке между окном и ковром на стене, и комната вся осветилась слабым светом от крохотной люстры. Хоть не в темноте будем спать, и то хорошо. Дом-то старый, чего угодно можно ожидать. Счётчик вроде работал, висел у лакированного старого шкафа и крутил киловатты. Чёрный весь и краской заляпанный, наспех красили, неаккуратно совсем.

Тёмка робко зашелестел кружевной занавеской в дверном проёме. Стоял, на меня смотрел жалобными глазами и топтался на месте.

— Вить. Есть очень хочу, — он сказал мне тихо. — Салат сделаешь?

Воздух на кухне весь свежестью заискрился, сочной прохладой и зеленью наполнился. Тёмка зачерпнул ложкой салат из пластиковой миски и себе в кружевную тарелочку наложил. Ложку облизал и обратно засунул.

— Поросёнок, — я тихо сказал ему и заулыбался.

— А чего? С тобой-то можно. Если б на людях были, тогда да, тогда поросёнок.

И захрустел на всю кухню свежими овощами. Огурцами и помидорами захрустел, в сметане обляпался весь и на красную скатерть немножко накапал.

Я достал из пакета пушистую зелёную охапку и протянул ему:

— Укроп бери. Это свежий, с их огорода.

Он взял тоненький пучок и сказал мне:

— Я немножко поем. С детства его не люблю.

— Почему?

— Не знаю, — он пожал плечами и хлебнул квасу из надколотой кружки. — У меня в садике как-то застрял в зубах, меня потом какой-то мальчик дразнил.

— Как дразнил?

— Не помню. Просто говорил, типа, фу, смотрите, у него укроп застрял. Дурак какой-то.

И опять захрустел на всю кухню. Своим звонким хрустом тонкие стены будто сотрясал, старый трельяж с умывальником, печку белую в углу и покосившийся стол, за которым мы сидели. Лента с прилипшими мухами так низко над нами висела, я чуть волосами к ней сам не прилип. А в открытое окошко заглядывала ветка рябины, шелестела на ветру и будто игралась белой занавеской, солнечных зайчиков по полу разгоняла. Красоту в кухне наводила своим шелестом, воздух оживляла приятно.

— А тебя как-нибудь дразнили? — спросил меня Тёмка и облизал ложку.

Ещё салата себе наложил, корочку хлеба схватил и большущий кусок зубами оттяпал.

— Дразнили, — тихо ответил я ему, а сам в кружку с квасом уткнулся и громко захлюпал, лишь бы от вопроса уйти.

— Как называли?

— Ладно, Тём, ешь сиди.

— По-дурацки, да, как-нибудь? Что-нибудь с фамилией придумали? Типа, Катайка?

Я засмеялся:

— Катайка? Дурость какая. Нет, ничего мне с фамилией не придумывали.

— А как тебя дразнили? — он всё не успокаивался.

— Тём. Ну хватит, а.

Он на меня хитро посмотрел, заскрипел громко стулом и сказал:

— Ладно. Потом как-нибудь расскажешь.

— Не расскажу, — я пробубнил негромко.

— Расскажешь, расскажешь. Два года уже почти знакомы, кого всё стесняешься?

И Тёмка вдруг замолчал. Салатом вдруг перестал хрустеть и замер с ложкой у самого рта. Тихонько так ей дрожал и смотрел куда-то в окно.

— Чего ты?

— Ничего, — он тихо ответил мне и заулыбался. — И ведь правда два года почти. Два года, Вить. В ноябре будет. Я даже и не помню уже, как без тебя жилось.

— Я помню.

— Как?

Не вопрос задал, а тишину летнюю уничтожил. Прохладу дачную разорвал, шелест рябины убил за окном.

— Как жилось, Вить? — не унимался Тёмка.

— Плохо жилось. Пусто.

Он заулыбался мне своими сверкающими каштанами и по голове меня потрепал, пальцами проскользнул по короткому ёжику.