Пока, заяц

Свет киношный два наших сердца свёл.

Странно так и приятно.

Я врезался в невысокий высохший куст и вдруг резко опомнился. Под ногами всё захрустело, а коленки укололись тонкими ветками.

— Вить, ну ты чего, осторожней, — Тёмка сказал и за руку меня дёрнул. — Спишь идёшь, что ли?

Я отряхнул джинсы от сухого репейника, один цепкий шарик со штанины сорвал, потом второй отлепил и осмотрелся.

— Поворот мы с тобой проскочили, — я тихо произнёс и губу прикусил.

— Так ты же ведёшь, а я за тобой иду. Я-то не помню, куда там.

На две аллеи назад мы с ним вернулись, кроссовками зашуршали по пушистой зелёной траве, всех ящериц под ногами распугали к чёртовой матери. Вишню старую покосившуюся прошли, потом памятник белый и широкий за оранжевой оградой, несколько шагов сделали по невысоким мягким холмикам земли и сухих листьев и очутились на нужном месте.

Я как туда пришёл, сразу весь замер. В чёрную плиту взглядом вцепился и чуть-чуть в сторонку отошёл, чтобы яркое солнце так сильно от неё глаза не слепило. Хожу, шуршу травой под ногами, а сам взгляда не отрываю от завитушечной надписи на могиле.

Катаева Светлана Викторовна.

Тёмка позади меня стоял и будто бы даже и не дышал, один раз только треснул сухой травой под ногами, цокнул негромко и замолчал. Рядом со мной стоял, едва заметно мне в спину дышал и вместе со мной смотрел ей в глаза. В глаза с той самой фотографии, что у нас дома в зале стояла.

— А ей сколько лет, получается, было? — прошептал Тёмка. — Шестьдесят два?

— Да, — я тихо ответил и сел на узкую синюю лавочку у самой ограды. — Шестьдесят два.

Тёмка немножко помолчал, помолчал, а потом так тихо совсем пробубнил:

— У меня бабушке шестьдесят пять сейчас.

— Знаю.

Я взгляд оторвал от могилы и на Тёмку нахмуренно посмотрел.

— А маме твоей сколько? — я спросил его.

— Сорок два.

Я тихо присвистнул и усмехнулся, сказал ему:

— Девочка ещё совсем. Сорок два. У меня Таньке тридцать семь. А я поздний ребёнок, да.

Тёмка сел со мной рядышком, и лавочка вдруг так жалобно заскрипела. Узкая и тонёхонькая, ещё сломается под нами. На одного человека ведь рассчитана, чтоб на могилке можно было и прибухнуть в одиночестве, слёзы роняя на невысокий холмик в пушистой траве.

Я вдруг с места вскочил, к могиле подошёл и рукой провёл по большому зелёному венку с чёрной ленточкой. Красивый такой и крупный, цветы пышные и яркие.

— От отца, что ли? — я тихо пробубнил и схватился за ленточку с золотистыми буквами. — А, нет. От тёти Кати.

— Там подписано, да?

Я на Тёмку умилённо посмотрел, глупо заулыбался и ответил ему:

— Нет, Тём, сорока на дереве нашептала. Подписано уж, конечно.

Я опять на скамейку присел, по сторонам опасливо огляделся и Тёмку аккуратно рукой приобнял. Он на меня всей тушкой своей плюхнулся и голову мне на плечо положил. За руку меня крепко схватил и холодом своей ладошки кожу мою ошпарил.

Часовня у самого входа на кладбище вдруг зазвенела колоколами. Не сильно, не громко, даже немножко приятно, даже как-то спокойнее сделалось. Тёмка уши развесил, голову приподнял и вдаль куда-то посмотрел, всё пытался из-за густых деревьев золотой блестящий купол разглядеть.

Не разглядел, опять на меня плюхнулся, ещё сильнее ко мне прижался и тихо заговорил:

— Я, когда был в Сан-Франциско, с Марком в православную церковь заходил. Она ещё так интересно там называется, щас, погоди, вспомню, — он ненадолго замолчал, по голове себя шлёпнул разок и добавил: — Радосте-Скорбященский Монастырь, во, точно. Такой прям большой, красивый. Внутрь заходишь, и батюшки по-русски говорят, всё прям как дома, и пахнет так же, и иконы такие же. Я прям ненадолго как будто бы дома очутился.

Тёмка ещё крепче меня за руку схватил и тихо шмыгнул.

— За отца там свечку поставил, — он сказал шёпотом. — Никогда в жизни за него свечки не ставил, Вить. Не знал его даже почти. А тут резко захотелось. И в слёзы бросился, как дурак. Марк меня всё ходил спрашивал, мол, что случилось, что случилось? Сам, вроде, в церковь свою ходит, а не понимает. В протестантскую, конечно, немножко в другую, но ходит же.

Я погладил Тёмку по руке, ладонью по его гладким кудряшкам быстро скользнул и спросил:

— А ты из-за чего плакал? Из-за того, что отца помянул, или потому что по дому соскучился, когда в церковь вошёл?

— Не знаю, — он прошептал еле слышно. — Я же глупый у тебя, ничего не понимаю совсем.

— Это точно, — я над ним посмеялся и тихо его чмокнул в макушку. — Это точно, заяц.

И тут вдруг у меня на кончике ума какое-то странное озарение сверкнуло.

Я на Тёмку задумчиво глянул, брови нахмурил и спросил его:

— А ты ведь персонажа в своей книге Егором назвал в честь отца, получается?

Он чуть-чуть отодвинулся, голову с плеча моего поднял и на меня непонятно уставился.

— Не знаю, — Тёмка прошептал удивлённо. — Я даже никогда не думал об этом, Вить. Слушай, а получается, что да. Я ведь это имя просто так, от балды выбрал.