Пока, заяц

— Ты когда-нибудь волосы подлиннее носил? — Тёмка спросил меня и прищурился. — У тебя на всех фотографиях такие короткие. Почти нет.

— Лет в одиннадцать, может. Ещё до кадетской школы. А потом всё. Потом только вот так стригся. Как-то привык уже.

— Сейчас-то можно и чуть-чуть отрастить. Ни школы, ни армии больше нет.

Тёмка иногда не слова говорит, а сердце пулями в решето превращает. Глупость какую-нибудь сболтнёт, а на душе заскребёт похлеще, чем от ядовитых оскорблений. Ещё и горечь останется где-то в самой глотке и на кончик языка расползётся. Не говорит, а травит иногда. Приятно так травит, правдиво и точно. И не обидишься ведь. На жизнь обижаться надо.

— Ни школы, ни армии больше нет, — я повторил за ним и закивал тихо. — Это ты точно сказал.

Ближе к трём, когда солнце чуть подостыло, мы с Тёмкой пошли в огород. Он наконец рубашку свою снял и на пояс её повесил. Бегал за мной по всему участку и загорал, через час уже зарумянился немножко, тёплым стал и горячим чуть-чуть.

— По огурцам с лейкой пройдись, ладно? — крикнул я ему через весь огород и пот со лба вытер.

Он схватил старую железную лейку и в чёрных калошах зашагал в сторону грядок с огурцами. Смешной такой, деловой весь, перчатки белые нацепил, чтоб занозу не словить. Как будто дрова колоть его заставили. Тяжелее лейки ничего ему не дам, пусть лишний раз не напрягается.

Я подошёл к ржавому корыту и зачерпнул ледяной воды, лицо окатил и немножко поморщился от кусочков зелёной плесени. Вода мутная, грязная и противная, а нечем больше умываться. Если только до речки терпеть, так ведь она далеко, ещё дойти надо. Я зачерпнул целое ведро и весь окатился, на минуту хотя бы очутился в сладкой прохладе, ледяной ветер словил мокрой грудью и глаза закрыл в приятном кайфе.

А Тёмка на другом конце участка стоял с лейкой возле огурцов, на меня смотрел и улыбался, всего с ног до головы разглядывал. За столько времени всё насмотреться не может, стоит там и смущает меня.

— Лей, лей, чего ты застыл? — я крикнул ему и прищурился от яркого солнца. — Ещё немножко, и на речку пойдём.

Он поставил лейку на землю и подошёл ко мне, осмотрелся опасливо, убедился, что никого нет, и всем своим телом прильнул. Руку на грудь тихонечко положил и глаза закрыл, расплылся в счастливой улыбке.

— Чего ты? — я спросил его.

— Ничего, — Тёмка ответил смущённо. — Ходишь тут, дразнишься.

Я аккуратно потрогал его горячую спину, рукой провёл по выпирающему позвоночнику и сказал:

— Загорел немножко, да? Тёплый весь такой.

— Ты тоже тёплый.

Вниз мне посмотрел и тихо произнёс:

— Шорты все мокрые. Простудишься ведь.

— Чего ещё выдумываешь? Жарища вон какая. Хочешь, тебя окачу? Давай?

— Не надо.

Застыл так передо мной и голову опустил, терялся виноватым взглядом в пышной траве. И нет никого вокруг, только шелест берёзовой рощи неподалёку, шёпот водички в старом корыте и мушки над ухом жужжат. Он вдруг нагло за шею меня обхватил и ошпарил своим поцелуем, в самые губы кипятком обжёг. Громко так чмокнул на весь участок, назад шажок сделал и опять испуганно взгляд уронил.

— Вить, — прошептал Тёмка. — Это ведь первый раз, когда я тебя на улице поцеловал. Раньше ведь всегда только дома. В квартире или ещё где. В подъезде. Да ведь?

Я заулыбался и запустил руку в его шёлковые кудряшки.

— Да, — ответил ему. — Здесь-то никто не увидит. Можно целоваться. Нравится, что ли?

— Нравится, — он тихо сказал и засмеялся.

— Ещё хочешь?

Он пожал плечами и ничего мне не ответил. К груди моей крепко прижался и громко так задышал, лёгкой прохладой подул мне на мокрую кожу. Мурашками приятными всё тело разжёг.

— А тут что, второй этаж есть? — Тёмка спросил удивлённо.

Он отлип от меня и на дом посмотрел, задрал кверху голову и прищурился в золотистых лучах.

— Я что-то лестницы в доме не заметил, — сказал Тёмка и на меня вопросительно посмотрел.

— Там вход с другой стороны, — сказал я. — С улицы.

— А там есть что-нибудь?

Я сдул надоедливую муху со своего плеча, шлёпки надел, чтобы на гвоздь ржавый не наступить, и обошёл покосившийся домишко. За угол завернул и Тёмку к себе подозвал. В тенёчке стояла деревянная трухлявая лестница, в плесени вся, сухая и старая.

— Слазаем, что ли? — он спросил меня. — У нас в деревне на втором этаже всякие интересные штуки лежали. Бабушкины старые книги, игрушки советские, шмотки древние всякие. Некоторые книги вообще дореволюционные. Пошли?

— Аккуратно только. Давай лезь, я сзади подстрахую. Лестница-то вон, — я пошатал её легонько, и воздух взорвался крохотными опилками. — Рухнет ещё.

Тёмка аккуратно забрался на второй этаж, открыл скрипучую дверь и исчез под крышей. Только его «ух ты» напоследок и услышал. Лестница подо мной жалобно заскрипела, заплакала даже, громко и надрывно, но меня выдержала.

Крохотная комната затаилась под самой крышей. Стены деревянные, горячие, в воздухе духота, пылища кругом. Солнце жарило в самое окошко. У стенки стояла раскладушка с кучей старых простыней и с пуховой казённой подушкой с серийным номером. Тёмка тихонько пригнулся и зашагал по сухому пыльному ковру к старому шкафчику с книгами.

— Жарища какая, — прошептал я тихо и пот с шеи вытер.

Он расселся перед книгами по-турецки и по-хозяйски зашарил по полкам. Тонкими пальцами бегал по плетёным и кожаным корочкам, пыль поднимал в душный воздух. Я осторожно сел на раскладушку, на весь дом ей оглушительно заскрипел и стал за ним наблюдать. Смотрел, как он тонул в своём детском любопытстве и жёлтые хрустящие страницы листал, пряным сладким запахом старой бумаги и столетнего клея нас одурманивал.