Пока, заяц

Пока что.

— Ладно, — прошептал я. — Собирайся давай.

***

Изба бабы Оли стояла на самом краю Ташовки, недалеко от оврага, где протекала речка Актай. Не первый год уже оползни на её домишко позаривались, всё в пучину утащить хотели, как и соседские избушки. Не получилось. Не то бог уберёг, не то её ведьмовство, о котором вся деревня шепталась. Отец мой тоже шептался, всю жизнь трепался направо-налево, как его тётка нашему губернатору Скворцову должность наколдовала лет десять назад.

Её зелёный домик стоял весь покосившийся у старой пышной берёзы. Берёза ветвями тяжеленными качалась, листвой шумно ворчала и от ветра скрипела громко, жалобно так, часто и долго. Не смолкала почти.

Я подошёл к старым самодельным качелям, что свисали с высокой ветки, пощупал колючие, почти что истлевшие верёвки, по дощечке мозолистыми костяшками постучал и на Тёмку с улыбкой глянул.

— Прокатишься, что ли? — хитро спросил я его. — Шучу, не надо. Они ещё, когда я мелкий был, на соплях держались. Один раз жопой прямо в грязь с них свалился.

— Верёвки оторвались? — Тёмка спросил удивлённо.

— Мгм. Отец хотел на цепочку повесить, а такую длинную фиг где достанешь. Да она ещё и оторваться может, потом на башку ещё рухнет. Пошли давай от греха подальше.

Мы с Тёмкой пробрались сквозь высокий сухой бурьян к самой калитке, кое-как открыли её и очутились с ним во дворе за высоким деревянным забором. За старым забором, дырявым, наспех залатанным проржавевшими металлическими листами. Так они громко хлопали на ветру, громом бабахали, даже куры шарахались.

— Вить? — Тёмка спросил меня шёпотом и кусок засохшего репейника у крыльца отломил. — А ей тут что, никто не помогает? Не убирается? Она одна живёт?

— А кто помогать будет? — усмехнулся я и достал из кармана грязные белые перчатки с синими резиновыми пупырышками. — Почтальон, который ей пенсию приносит?

Он наступил своим кроссовком на серую ступеньку деревянного крыльца, и воздух вдруг разразился скрипучим звоном.

— Тише ты, — я посмеялся над ним. — В подпол ещё провалишься.

— Там подпол есть? — Тёмка испуганно переспросил меня и в сторонку от крыльца отошёл.

— Есть, есть. Вон, прям там, под крыльцом.

— Тогда через окно полезу.

Косяк низкий-низкий, пришлось согнуться, чтоб головой не удариться и внутрь войти. Дверь тяжёлая и зелёная, с лакированными досками, холодной железной ручкой и плотным колючим одеялом вместо занавески, чтоб зимой тепло не выходило.

— Так пахнет вкусно, — Тёмка прошептал и удивлённо осмотрелся.

— Это баба Оля семечки жарит, — объяснил я и как закричу на всю кухню: — Баба Оль, это Витя! Мы пришли!

Тёмка весь сморщился и зажал уши руками, на меня недовольно посмотрел и головой помотал, мол, чего ты тут разорался?

— Да она не слышит ничего, — я сказал и махнул рукой. — Глухая уже.

Дверь в комнату вдруг заскрипела, баба Оля к нам на кухню неспешно зашагала в серых высоких валенках чуть ли не до колена. В нашу сторону ковыляла, опираясь на палочку с кожаным наконечником. Бабушка совсем уже низкая стала, ещё ниже, чем я её с детства помню, Тёмке до подбородка едва ли достанет.

— А чего вопишь-то стоишь? — баба Оля посмеялась надо мной и выпавший локон седых волос спрятала под платок. — Чай не в городе у себя, машин у нас нету, вопить-орать не надобно, да?

Она на Артёмку посмотрела и улыбнулась сморщенными от старости губами, прямо ему в глаза исподлобья любопытно заглянула и за щёку его ущипнула дрожащей рукой.

— Здравствуйте, — произнёс Тёмка неловко и на меня покосился, а сам стоял и бабе Оле улыбался.

— Здравствуй, здравствуй, — повторила она. — Как тебя звать-то, батюшки?

— Артём, — он ей представился и полез обниматься.

Баба Оля крепко его к себе прижала и по спине его похлопала. Совсем уже старая стала, руки все в коричневых пятнах, горбилась сильно, и глаза уже почти посерели. Но не ослепла ещё, видела нас с Тёмкой, взглядом со мной пересеклась и будто прям в душу мне посмотрела.

Он случайно руками её ладошку задел и осторожно сказал:

— У вас руки такие мягкие. Кожа очень гладкая.

Она засмеялась, хлопнула себя рукой по халату с зелёными цветочками и ответила ему:

— Состаришься сам, и у тебя станут мягкие.

Баба Оля руку за поясницу закинула, сгорбилась вся и зашагала в сторону плиты.

— Я семечек вон нажарила, айдате, пошли.

И рукой нам помахала, за стол нас к себе позвала. Медленно ковыляла, ноги будто не поднимала совсем, валенками шаркала по широким деревянным половицам и несчастно стонала при каждом шаге.

— А, вот чем вкусно пахнет, — громко сказал Тёмка, чтобы бабушка услышала и глянул на чёрную сковородку на старой плите с почти что стёртой надписью «Идель».

— А мне куда девать-то их? — сказала бабушка, села аккуратно на деревянную табуретку и палочку на стенку облокотила рядом с трельяжем. — Вон, растут, дайче сходила, собрала. Вам вон нажарила, курям маненько бросила.

И засмеялась скрипучим смехом, на Тёмку всё довольно смотрела, будто я ей потерявшегося внучка привёз. А ушастый ей в ответ улыбался, искренне так и радостно улыбался, как будто и вправду потерявшимся внучком оказался. Мы сели напротив за крепкий дубовый стол в клеёнке с цветочками и руки ровно по швам выпрямили, застыли с ним, как на уроке перед учительницей.