Пока, заяц

empty-line/>

Кружевной коврик на стуле приятный такой, мягкий и пушистый немножко, на каждом стуле их постелила. Ветка вербы уже давно засохла в красном углу над столом рядом с иконой Богоматери. Про крашеные яйца ещё с Пасхи, наверно, вообще думать не хотелось, от одной мысли уже поплохело.

Я сорвал с гвоздя на стене маленький календарь с церковными праздниками и рецептами и зашелестел пыльными страницами. Просроченный уже, с того года ещё висит. Обратно его повесил, может, ей ещё нужен, может, и знает, что уже старый. Позади Тёмки на столешнице старое радио стояло, советское ещё, с антенной и списком станций от Киева и до Вильнюса. А на радио уже давно выцветшая наклейка с динозаврами: трицератопс с тираннозавром сражается и рогом его до крови протыкает. С Тёмкой все эти названия дурацкие выучил, попробуешь тут не выучить, когда он днями-ночами про ящериц своих рассказывает.

— Скворцов, губернатор наш, давеча приезжал, — сказала нам бабушка. — Гадала ему, на картах глядела.

Тёмка на меня покосился и будто взглядом спросил меня: «Правда, что ли?» Я лишь плечами пожал в ответ. Может, и правда, кто его знает.

Баба Оля вдруг картами шелестеть перестала. Застыла в тишине своей кухни, только стук настенных часов и слышно. За окном сосед на Жигулях проехал, затрезвонил на всю округу выхлопной трубой, и опять всё замолкло, опять вся изба в тишине утонула. Муха вдруг жалобно зазвенела, запуталась насмерть в липкой ленте над столом.

Бабушка посмотрела на Тёмку грузным взглядом, брови седые нахмурила и сказала:

— Врёшь ведь, Витька, ой, врёшь.

— М? — я не расслышал и вместе со стулом поближе к ней пододвинулся.

— Брешешь мне, говорю, брешешь, — повторила она. — Не товарища ты мне привёл, нет.

Тёмка рот от удивления распахнул, глаз испуганных с бабушки не сводил, с её хитрой улыбки, с рук её дрожащих, с бубновой девятки, зажатой между пальцами.

А я дурачка включил и переспросил её поломанным голосом:

— Не понял, баба Оль?

Она скрипнула табуреткой и на меня посмотрела, сверлила тяжёлым пронзительным взглядом и карту из рук не выпускала. Страшно вдруг стало, у самого даже руки затряслись.

— Мне врать-то зачем, мне всё говорят, докладывают, — сказала она и хитро заулыбалась.

— Кто? — я спросил её шёпотом.

— Вона, — и в сторону стола кивнула. — На картах всё написано.

Тёмкина любопытная улыбка уже давно куда-то растворилась, будто и не было её никогда. Сидел и еле заметно дрожал, на обгрызенные старые карты поглядывал и на бабушку исподлобья косился. А она всё молчала, опять в расклад свой уткнулась, к самому носу карты подносила, щурилась и кивала задумчиво.

Последнюю карту на стол положила и сказала:

— У нас Серёжка был в деревне. Ба, красавец был, ой, прям весь ходил такой, что ты, что ты. Всё время нарядится, причешется, весь прямо ходит, обувь начистит, ой.

Опять на Тёмку пронзительно посмотрела и поближе к нему придвинулась.

— Мать нам рассказывала, он когда с войны-то вернулся, в избе-то у себя закрылся, не ходил никуда, ни с кем не говорил. Думали, чего случилось, чего случилось? Мужик, сказали, у него погиб. Убили. На войне, говорят, убили. Ой, убивался, ой, убивался весь, батюшки.

Тёмка вдруг шмыгнул на всю кухню и осторожно заговорил:

— Но ведь… В Советском Союзе к таким людям… не очень, да?

— Ай, — бабушка рукой ему махнула и стала карты складывать в одну стопку. — В Союзе много к кому не очень.

И посмеялась, на меня посмотрела, а потом на Тёмку.

— На стенгазету по-кривому глянешь, и к тебе тоже будут «не очень». Много к кому не очень. Ко всяким. И к вашим, и к нашим. Никого не делили.

Сердце в ушах громко звенело, каждым ударом стрелки часов на стене будто бы перестукивалось. Тишина мёртвой хваткой кухню сковала, воздух наполняла тревогой, в каждой мелочи на столе поселилась. В пряниках засохших, в семечках жареных на сковородке, в облезлом венике под умывальником и даже в каждой вишенке, нарисованной на клеёнке.

— Баба Оль, — я прошептал еле слышно, — Пора нам уже. Мы пойдём, ладно?

— Обожди.

Она закряхтела и к серванту подковыляла, достала с верхней полки бутылку бордовой самогонки и на стол рядом с колодой карт поставила.

— А зачем? — я спросил её осторожно.

Она посмеялась и прохрипела:

— Артурке вон дома нальёшь. Как я его отпущу-то? Вон. Весь уже трясётся сидит.

***

Последний луч холодного солнца закатился за горизонт, исчез под тёмно-синим небесным покрывалом и поцеловал на прощание землю своим теплом. Опять ночь, опять тишь, опять летняя прохлада в песнях цикад и комарином писке.

— Вить, — Тёмка крикнул мне с кухни. — Хватит курить, простудишься, холодно уже. Или оденься хотя бы.

— Не ворчи, — я бросил ему в ответ и ещё разок затянулся, взглядом окинул спящий ночной огород и чёрные силуэты помидорной рассады на грядках.

Воздух пестрил ароматами пряного шашлыка на соседском мангале. Тоже надо было с Тёмкой мяса купить и нажарить. Дурак, совсем не подумал. Бутербродами с ним давились, салатами со сметаной и окрошку всю доели. Ему вроде понравилось, так лопал, аж за ушами трещало.

Я затушил сигарету об железную русалку у пепельницы и вернулся к Тёмке в родную тьму. В нашу прохладную комнату, в наш летний уют, насквозь пропахший советской затхлостью. Он с кухни пришёл и на кровать уселся, старым синим покрывалом укутался и опять свои монетки достал. Книжку с оракулом раскрыл, воздух взорвал сладким ароматом старой хрустящей бумаги.