Пока, заяц

Я цокнул и заулыбался:

— Опять динозавры твои.

— Ага. Я там последний раз был, ну, точнее, единственный раз, когда мне было лет девять. С бабушкой тогда ездили к тёте Лене с дядей Андреем, а они там как раз живут у метро Коньково, там до музея минут пятнадцать пешком.

— И как? Понравилось?

— Конечно, понравилось. Когда с тобой в Москву поедем, обязательно зайдём, посмотрим. Там такие динозавры классные и млекопитающие из Кайнозоя, и кого только нет.

Я затянулся ещё разок и тихо посмеялся:

— Млекопитающие… Чё я, мышей, что ли, не видел?

— Вить?

— М?

— Чего ты такой хмурый весь?

— Ты у меня не глупый. Сам всё знаешь.

И он замолчал. Замолчал и я, только и слышно было, как тихо-тихо в утреннем морозном умиротворении зашипела сигарета, как безмолвно вспыхнула своим тлеющим кончиком, и пепельные снежинки безмятежно сорвались вниз и медленно полетели до снежной земной тверди.

Вид наконец-то хоть немножечко ожил, по белым пушистым рекам сонных дорог засуетились полутрезвые водители, под окном не спеша шагала старушка в пушистой шали и со своей сеткой-авоськой. Мужик в хрущёвке напротив вышел курить на балкон, лениво открывал глаза и так же, как мы с Тёмкой, любовался застывшим в снегу пейзажем спального района. Ворона каркнула где-то на ветке унылой берёзы, всё не затыкала свою острую клювастую пасть, будто сама только проснулась из майонезно-колбасного застолья и решила проораться на весь двор и всех разбудить.

— Во сколько тебя будить завтра? — я тихо спросил.

— Я уже на четыре утра будильник поставил, — он ответил мне без энтузиазма, как будто совсем и не рад был, что поедет на этот свой финальный этап отбора.

— Встанешь так рано?

— Если что, ты разбудишь. Разбудишь ведь?

— Разбужу.

Ясное небо возбуждённо посинело, лучи дохлого зимнего солнца будто разогнали редкие облака. Всё вокруг вдруг стало таким ярким и светлым, и духу не осталось от вчерашней праздничной атмосферы в полумраке уличных фонарей и ёлочных гирлянд.

Всё такое пёстрое и цветастое на улице, и такой от этого на душе вспыхивал огонь непонятного чувства мерзопакостного контраста, который не приносил ничего, кроме раздражения и паскудной печали на сердце.

Тёмка будто каким-то неведомым образом услышал мои мысли и своим добрым голоском вытащил меня из этой слякотной пучины собственных мыслей:

— Помнишь серию, где Рома со Светкой музыкальный центр хотели Гене с Дашей подарить?

— Не помню.

— Посмотрим?

— Пошли. Пошли посмотрим. Потом в монастырь поедем.

Глава 8. "Дом, который далеко"

VIII

Дом, который далеко

Под пряным розовым небом храмовый комплекс монастыря сверкал в морозных солнечных лучах своими золотыми куполами и белыми, чуть темнее самого снега, стенами. Вся крепость замерла в холодной тиши посреди высоченных сосен в пепельных шубах, прямо у застывшего мёртвым льдом озера, где мужики уже вырезали прорубь для рождественских и крещенских купаний, таскали закоченевшие деревяшки и громко ругались на всю округу, будто не боялись ни бога, ни прихожан, ни осуждающих взглядов монастырских послушников.

Тёмка своими большими ушами услышал трёхэтажную матерщину в самом сердце озера, удивлённо так дёрнул бровями и посмотрел на меня. Хитрюще заулыбался и будто взглядом сказал мне: «Ну и чего, вот и твои божьи праведники, сами лаются только так».

— В прорубь когда-нибудь нырял? — спросил я.

— Не-а. Только не говори мне, что ты…

— Да, нырял.

— Охренеть.

— В десятом классе весь наш взвод возили. Кто хотел, тот нырял.

— И ты нырнул?

— Мгм.

— И как?

— Холодно, как.

Прямо посерёдке старинных белых стен огромной стрелой взмывала ввысь центральная колокольня с тяжеленными главными вратами, такими толстыми и массивными, что, если их закрыть, монастырь, как крепость, придётся штурмом брать — никакими орудиями эти ворота не снесёшь. Под медным куполом в коричневатом грязном золоте громко перестукивали здоровенные чёрные колокола: так грозно звенели, аж в груди затрепетало, и совсем не от благодати, а от мощных вибраций; даже уши захотелось прикрыть и натянуть шапку потуже.

У стен аккуратными рядами, словно шахматные фигуры, стояли самые разные машины. На миг пахнуло блевотным душком туалета неподалёку, а глаза выцепили в полотнище белых стен и снежного пуха пёструю мозаику самых разных картин, что продавались в местной лавке.

Закоченевшая продавщица в пушистых здоровенных варежках топталась на месте, ярко улыбалась своими морозными щеками и радостно зазывала нас в свой магазинчик:

— Молодые люди, не проходим, смотрим работы местных художников. Пейзажики есть, есть библейские сюжеты, иконы есть. Всё маслом нарисовано, на холсте, заходите, выбирайте. Себе или на подарок.

Мы с Тёмкой вошли в монастырь через арку высокой четырёхъярусной колокольни. Я у самого входа перекрестился и едва заметно опустил голову. Не хотелось перед Тёмкой прямо уж поклоны отбивать. А он вдруг на меня покосился и так потешно заулыбался, сам креститься не стал, а я и не заставлял. Его дело.

— Часто в церковь ходил? — Тёмка спросил меня.

— Почему ходил? До сих пор хожу. Иногда.

— Я имею в виду, раньше часто ходил?

— Да. Часто, — ответил я ему и замолчал. — С мамой ходил. Каждое лето в августе, перед школой, обязательно заходили. Иногда к нам туда, в церковь, около «Лагерной», иногда в этот монастырь приезжали.

— А зачем?