Пока, заяц
Шрифт:
— Как зачем? Перед учёбой, чтобы помощь была. Мама икону показывала, я подходил и крестился.
— Понятно, — Тёмка закивал и вдруг засмеялся: — И у кого там баф на интеллект просить надо, не помнишь?
Я сначала не понял, что он имел в виду, на секунду задумчиво покривил лицом, а потом до меня дошёл смысл этой его игровой терминологии.
Я громко цокнул и строго сказал ему, как папаша непослушному сыну:
— Ну-ка хорош. Давай только без этого, ладно?
— Ладно.
Заснеженные дорожки разбегались в разные стороны с центральной монастырской площади, где сновали толпы народу. В самом центре стояла снежная скульптура архангела с мечом и щитом в руках, такая вся детальная и выхолощенная, даже и не верилось, что она из снега.
— Прикольно, — сказал я негромко, глядя на застывшую в трескучем морозе статую.
— Не-а, — Тёмка опять засмеялся. — Не очень прикольно. Я за паладинов не люблю играть. А ты любишь?
— Ну-ка стоп! — я чуть ли не прикрикнул на него, резко остановился и обрушился ладонью на его плечо.
Тёмка испуганно замер, посмотрел на меня своими блестящими глазами, и я вдруг заметил, как из его рта и носа стало валить больше пара, чем нужно. Видимо, чаще задышал, зассал всё-таки, понял, что жареным запахло, что сейчас по голове ему за его выходки настучу.
— Давай прекращай, слышишь? — я сказал строго. — Так некрасиво. Сам не веришь, так хотя бы с уважением относись. Понял?
Стоит и смотрит на меня без всякой жизни в глазах, будто отдал себя на съедение слепому всепоглощающему страху.
— Ну?
— Понял, — Тёмка ответил, виновато опустил голову и тихо цокнул.
— Ба, ещё цокает стоит. Совсем уже обалдел.
— Ладно, ещё один прикол и всё, — вдруг сказал он. — Можно?
Я закатил глаза и тяжело вздохнул:
— Давай.
— Мы там, снаружи, проходили мимо какой-то гостиницы. Называется «Дом паломника». Помнишь?
— Помню, и?
— Я на обратном пути хотел пошутить, типа, а в пятизвёздочных номерах там, наверно, купель своя, да?
И стоит, и улыбается широко-широко, пребывая в сладостной эйфории своего «искромётного» юмора. Всё ждёт от меня какой-то реакции или хотя бы лёгкой смешинки. Я закрыл глаза и постоял так пару секунд, дыхнул на него тугими клубами пара и негромко так хрустнул костяшками. Совсем тихо, как намёк.
— Молодец, — я ответил и похлопал его по плечу, а потом тихонько врезал подзатыльник по его тёплой вязаной шапке с помпоном. — Я всё понимаю, Тём. Всю твою иронию. Это очень круто и модно сейчас, срать на веру вот так, на религию, прикалываться направо-налево. Но… — я тяжело выдохнул и глянул в сторонку, на эти тёмно-зелёные пушистые туи в снежном пуху. — Но для меня это важно. Для меня это всё много значит и всегда значило. Понимаешь? Пожалуйста, Тём.
Я чуть-чуть склонился над ним, прямо под шапку ему заглянул, где он стыдливо прятал от меня свой взгляд:
—
Покажи, как меня уважаешь. Немножко хотя бы, ладно? Уважаешь ведь?И он молча кивнул, так холодно и без кривляний, по-солдатски как будто. Не кивнул даже, а браво отвесил «так точно» и стрункой выпрямился, и следа от его улыбки и дурного взгляда не осталось.
— Уважаю, — прошептал он мне и легонько хлопнул своей варежкой меня по руке, как будто даже захотел обнять, но не стал, люди же кругом.
— Молодец. Спасибо. Давай, пошли.
Троицкий Собор, куда мы с мамой часто заходили, весь утопал в пышных сугробах в окружении вечнозелёных ёлок, искрился золотом на своих куполах в свете яркого дневного солнца. Так ярко искрился, словно даже грел всё вокруг этими радостными переливами, стрелял маленькими солнечными зайчиками Тёмке прямо в лицо, отчего он пару раз зажмурился и раздражённо цокнул.
Мимо нас прошли двое монахов в чёрных одеяниях и с густыми бородами, кивнули нам: не то здоровались, не то кланялись немножко. Чёрные облезлые деревья скреблись паутинками своих тонюсеньких веток в самое небо, и где-то в этих паутинках застряли тёмные клочки вороньих гнёзд. Попались в них, словно безмозглые мухи, и безжизненно болтались на морозе.
Мы зашли с Тёмкой в Собор Грузинской иконы Божией Матери. На всю жизнь его название запомнил, тоже с мамой туда раньше ходили. Самое большое и широкое здание с громадным ярко-зелёным куполом посреди монастыря. В душу скорбь и мрак тут же прокрались от удушающего запаха таявших свечей и свежих сосновых досок, а в уши вцепились глубокие распевы церковного хора у самого алтаря.
Мы прошли в самый центр массивного высоченного зала с пышной серебряной люстрой под самым куполом. Тёмка забегал глазами по цветастым иконам, цеплялся взглядом за яркие золотистые переливы их драгоценных рамок. Я вдруг под ноги посмотрел и весь съёжился оттого, что мы с ним притащили на этот красный пушистый ковёр снег на своих грязнющих ботинках. Взгляд поднял, испуганно как-то огляделся, но никто из прихожан и служителей храма ничего не заметил, даже не посмотрел в нашу сторону. Я глянул направо и увидел у одного из алтарей со свечами ту самую икону, к которой подходил с мамой каждый август и просил успехов в учёбе. На всю жизнь запомнил, как она забавно называется.
Прибавление ума.
Сам тихонечко заулыбался, покосился на Тёмку, на его испуганный взгляд, которым он бегал по всему храму, и подумал: вот уж точно для кого эта икона здесь стоит.
Я притормозил Тёмку рукой и прошептал:
— Ладно, здесь стой. Я быстро.
И он остановился, замер у алтаря и весь вжался в пуховик. А я подошёл к иконе с образом Божией Матери в красном одеянии в окружении семерых ангелов со свечами в руках.
Встал перед ней, застыл в каком-то священном трепете, почувствовал, как ноги стали ватные и будто вмиг окаменели. А у самого шея дрожит, и непонятно, отчего. Вроде сюда целенаправленно шёл, а сам стою и понимаю, что не знаю даже, за что молиться, чего просить, какие слова говорить про себя.
Стою и смотрю, как в стекле дрожит россыпь огоньков на кончиках свечей, как женщина подошла и поставила ещё одну, как перекрестилась и попятилась назад, кланяясь три раза. Я испуганно поднял взгляд, глянул лику прямо в глаза в позолоченной окантовке, и вдруг так захотелось эгоистично попросить, чтобы он здесь остался, со мной. Хоть сам сердцем и понимаю, что не по-человечески это. Счастья ведь ему только желаю.