Пока, заяц

— Тём, — я прошептал его имя, а он не отозвался, хоть я всё равно и знал, что он меня слышит. — Я не знаю, сколько ещё извиняться буду перед тобой за эту выходку с армией, правда. Просто ещё раз скажу тебе… Прости, ладно, Тём? Я просто, когда служил, только на второй месяц понял, какую же херню вытворил, что мог бы с тобой всё это время быть, с тобой тот Новый год встречать, в институт поступить, в одну квартиру с тобой съехаться, на море съездить, в Питер. Да везде.

Он всё молчал и молчал, а я только и надеялся, чтобы только не плакал опять, постарался почувствовать грудью его горячие слёзки.

Ничего. Всё сухо и спокойно.

Я опять страдальчески вздохнул и тихо продолжил:

— Я, кстати, долго думал, а чё ж я так вдруг подорвался в армию-то бежать? Я не психолог, конечно, это у нас ты больше любишь во мне, да и в себе ковыряться, но, кажется, будто, знаешь… Щас, погоди, сформулирую. Мама когда умерла, я как будто прямо, ну, как будто прямо всё потерял. Не только её, а вообще вот прям всё, что в жизни вместе с ней было. Как будто подсознательно вдруг вспомнил, что она меня тогда спасла, когда мне операцию делали, как по врачам везде таскала, как хотела квартиру продать, лишь бы меня вылечили. И как раз, когда я в кадетскую школу пошёл. А тут вдруг и мамы нет и, как назло, кадетской школы тоже больше нет. Типа, знаешь, как будто я… блин, точно… Вот что я понял, Тём, слушай. Как будто я в армии увидел продолжение кадетской школы, понимаешь? Ну, по сути, ведь то же самое, да? Строевая, марши, оружие, казармы, форма. Я, наверно, не готов был просто без неё куда-то во взрослую жизнь соваться. Да? Ты же понимаешь, что я имею в виду? Есть же в этом всём какой-то смысл, я имею в виду, с психологической точки зрения? Блин, ничего себе, как глубоко копнул. Короче, из-за этого и ушёл. Психанул просто, не смог принять реальность. Да я думаю, ты и сам всё понял, ты же умный у меня, ушастый-головастый. Надо было только о тебе подумать, а не вот так вот, как эгоист, подрываться хер знает куда, лишь бы только себя обмануть, как будто ещё ничего не закончилось, как будто я ещё в кадетской школе где-то учусь, а она…

Мне в нос вдруг будто вонзили тысячи иголок и жгучих стекольных осколков. Острые кинжалы словно впились мне прямо в лицо, отчего нос в секунду забурлил густыми соплищами, а глаза налились солёным кипятком.

Я тяжело выдохнул с дрожью в голосе и кое-как закончил мысль:

— А она там, где-то. Живая и здоровая. С отцом дома сидит, а завтра грядки пойдёт полоть, опять на него наорёт, что курятник забыл закрыть и они там все огурцы пожрали.

И я вдруг засмеялся, как дурак, вспомнил мамины недовольные крики на батю, как гоняла его по всему дому за такие выходки, обычно, когда он выпьет немного и совсем рассеянный становится. Я тихонечко шмыгнул, так тихо, что понадеялся, что Тёмка не услышал. Он всё так же на мне лежал, почти даже не шевелился, ровно и тихо дышал в переливах гирляндных огней.

И я ещё раз прошептал ему:

— Так что прости меня, Тём. Не обижайся только, ладно? Ты же поймёшь, я знаю. Ты же умный у меня. Больше всех на свете этот Стэнфорд сраный заслуживаешь. Понял, да?

Тишина, лишь его тихое сопение слышу и едва заметные вдохи и выдохи, вижу, как его кудрявая голова лежит на моей груди и приподнимается в такт дыханию.

— Тёмка? — спросил я ещё раз, а он опять не отозвался.

И только когда он резко дёрнулся, я понял, что он сладко заснул и уже давно меня не слушал.

— Ну ты даёшь, ушастый, я не могу, — я засмеялся тихонько и убрал руку с его плеча. — Перед кем я тут распинаюсь лежу?

Лежал так где-то час и понял, что сна ни в одном глазу. Вроде устал, а вроде и ворочаюсь лежу, и жарко, и холодно одновременно. А Тёмка так удобно рядом устроился, уткнулся носом к стенке и сопит, вздрагивает иногда, трясётся легонько.

Я тихо сел на край дивана, весь сгорбился, укрыл ему плечо одеялом, чтоб не озяб, а сам уставился в окно. Вцепился пустыми глазами в бессмысленное оранжево-розовое небо, в эти угрюмые серые облака.

— Куда… Тихо… — Тёмка вдруг пробубнил сквозь сон и так по-дурацки заулыбался.

Смотрел свои глупые заячьи сны, ящерицу, наверно, ловил, или что там ему ещё сниться может? Ногой дёрнул, меня тихонько задел и опять утонул с головой под плотным одеялом.

В коридоре я достал из своей куртки пачку сигарет и вышел на балкон. Всё тело тут же морозом ошпарило, а перед лицом поплыли густые облака белого пара. Я зажёг сигарету, тихонечко так затянулся, смакуя момент, и развалился на деревянной оконной раме. Снова прислушался к этой ночной тишине утра первого января, к погибшему пению автострады, к трескучей морозной тишине Моторостроя. И можно было бы этой тишиной насладиться, согреться любимой сигареткой посреди ночи, а в голове всё роились мысли об одном и том же.

Кольцо на правой руке мелькнуло в свете уличного фонаря, и гравировка «Спаси и сохрани» заблестела тусклым розовым светом. Ни разу это кольцо не снимал, как он мне его подарил тогда, два года назад, на позапрошлый Новый год. Даже в душе его не снимал. В армии лопатой херачил, все руки изговнял, в огороде дома отцу помогал, ковырялся в земле с утра до ночи, а всё равно не снимал.

Ещё, не дай бог, потеряю.

***

Я проснулся и выглянул в окошко. На улице уже ярко и светло.

А Тёмка ещё дрыхнет.

Я не стал одеваться, в одних трусах завалился на кухню, протёр сонные глаза и открыл холодильник. Глянул, чего бы нам на завтрак сделать, не салаты же прошлогодние заветренные доедать?

Достал пачку пельменей, оценивающе потряс её и бросил на стол. Ледышки из теста и мяса окунул в кастрюлю с кипятком, и наша крохотная хрущёвская кухня заполнилась едким запахом сои и всякой гадости. Стою, помешиваю кипящую воду в кастрюле, а у самого взгляд завис у окна. Смотрю через холодное, покрытое узорами инея стекло, вижу стайку замёрзших голубей на старом чёрном проводе меж двумя столбами, а двор всё такой же застывший и спокойный, будто и не просыпался вовсе, ни людей, ни машин, один лишь морозный похмельный воздух и тихий скрип слабой метели.

Я тихонько вернулся в зал, сел на краешек дивана, потормошил Тёмку и прошептал:

— Заяц? Вставай давай.

Он замычал и зарылся поглубже в пышное одеяло, что-то пробубнил и тихонько зачавкал, а потом вдруг высунул морду, поморщился, лицом покривил и спросил:

— Чем воняет?

— Ничего себе. Пельмени нам отварил.

— На завтрак? — он удивился и протёр красные заспанные глаза.

— Да, на завтрак. А что, салаты будешь целыми днями лопать?

Он потянулся во весь рост и заулыбался:

— Я бы поел. Они у тебя вкусные.

— Поздно. Вставай давай, и пошли на кухню.

— Вить? Снилось тебе что-нибудь?

Я опустил голову и отвёл взгляд в сторонку. Сощурился от яркого солнца, от его назойливых холодных лучей в белой кружевной занавеске.