Пока, заяц

— Да взял, взял.

— Если вдруг что, звони, понял? Если в городе потеряешься или мало ли. К другу к моему, к Ваньку Трафимову поедешь, у него переночуешь. Это уж так, на всякий случай, не дай бог. Если на поезд там опоздаешь или ещё чего.

Он недовольно цокнул и неловко забегал глазами:

— Да ну что ты меня прям за дурачка какого-то держишь? Не пропаду. За крысами в метро охотиться не буду.

— Надеюсь. Давай. Аккуратнее, ладно?

— Чего?

— Да ничего, — я громко вздохнул. — Как будто на войну тебя отправляю.

— А-а-а, — Тёмка довольно протянул и заулыбался. — Понял теперь, да? Понял, что я тогда чувствовал, когда в армию тебя провожал? М?

Я хлопнул его по плечу, виновато опустил голову и тихо произнёс:

— Да. Понял.

— Смешной ты, конечно. Уж если я год как-то переждал, неужели ты три дня не сможешь?

— Смогу, смогу, — я произнёс тихо и даже взгляд на него свой не поднял. — Ты только звони, ладно?

Тёмка вдруг засмеялся, в сторону куда-то смущённо посмотрел и сказал:

— Смешно так. Как в дурацких рекламах сотовой связи. Типа «расстояние для нас не помеха, оставайтесь с родными и близкими везде и всегда». На эмоциях всё пытаются играть, черти.

— Я понял. Ты всё равно звони только, хорошо?

— Не смогу, Вить.

Я застыл на секунду, задавил его своим тяжёлым взглядом и спросил:

— Почему ещё не сможешь?

— Потому что… Потому что с пакетом звонков «Супер плюс»…

И опять расхохотался на весь вокзал, а я его перебил и сказал:

— Да ну хватит тебе! В лоб как дам.

Поезда будто целую вечность ждали. Соизволил, наконец, показаться в морозной туманной дали, зелёной головой с фонарём во лбу засвистел. Радостно так и задорно засвистел, совсем невпопад симфонии печали и скорби у меня на душе. Лучше б не свистел, лучше б молча его забрал и уже в покое меня оставил. Нет, надо на нервах свистом своим поскрести, надо сердце всё в кровь исцарапать, остатки жизни на холодную землю пролить, чтобы вмиг испарились в сухом морозном воздухе.

Тёмке помог чемодан в вагон затащить, в сторонку отошёл и ему рукой помахал. И он махал, долго махал, пока следующий пассажир внутрь забираться не стал. В железной туше вагона исчез, а я взглядом среди промёрзших окон забегал, искал всё, в каком морда его ушастая покажется. Прямо посерединке высунулся, кружочек ладошкой своей нарисовал в застывшем тугом инее и ещё разок мне помахал, заулыбался ярко-ярко и вдруг грузной миной застыл. Осознание будто вспыхнуло, что впервые с моей службы в армии мы с ним расстанемся. На несколько дней всего, ненадолго совсем, но всё равно хлебнём паскудного яда разлуки.

Три дня.

Быстро пройдут, не успею ничего осознать. Стоять буду здесь на холодной вокзальной земле, его поезда ждать, как будто и не было этих трёх дней, как будто на миг в магазин отходил. В масштабах жизни так вообще секундой эти дни пронесутся, старой спичкой отгорят в одночасье, и даже замёрзнуть не успеется.

Согреться тем более.

Нечем будет греться эти три дня, пока эта спичка дурная догорает и в чёрную вонючую золу превращается. Воспоминаниями только, фотоплёнкой из бездны памяти и чувствами, застывшими на краешках печальной души.

Пока не приедет. Пока присутствием своим опять не обрадует.

Дыханием тёплым и взглядом наивным.

Глава 9. "Моего спасения вкус"

IX

Моего спасения вкус

Всего наизнанку тоской выворачивает. Сосновой ёлкой колючей скребёт по сердцу.

Дома у его мамы ещё хуже.

В холодном вихре воспоминаний закручивает: дышится даже с трудом, будто не воздух глотаю, а пепел горячий. Кашлять охота. Орать и кашлять хочу. Стыдно только, мама ещё его услышит. Она же врач у него, сразу мне диагноз поставит, кого надо из своих старых знакомых мне вызовет.

Пушистый ковёр в его старой комнате приятно зашуршал под ногами. Не ворсом, а сладостными воспоминаниями захрустел. Диван его жёлто-синий, старый такой, родной и пылью пропахший. Сверкал облезлой шёрсткой с брюшка его любимого Джимми. Не слыхать его и не видать: спит, наверно, у хозяйки своей в комнате, в тёплой лежанке.

На диване хорошо, мягко и удобно, рукой что-то родное ощущается. Текстура такая знакомая, пряная какая-то, гладкая и пушистая, как той ночью, когда он в армию меня провожал. Когда июньский ветер занавесками швырялся бессовестно, когда тлеющий аромат сирени в самый нос забирался, когда девятиэтажка за окном разгоралась краснющей зарёй. Когда с ним оба утопали в летней прохладе и под свист глупых стрижей засыпали в старых простынях с цветочками. Теперь от всего этого только диван и остался. И балкон уже не открыть, ни прохлады летней, ни стрижей, и заря уже не горит. Без него и не зажжётся никогда.

Для меня так точно не засияет.

И дом за окном сносить уже можно, какой в нём смысл-то, без зари? Уродливый весь, с кирпичами обгрызенными, с потёками плесени под балконами и дикой молоденькой берёзой на самой крыше. Только ради заката и ради зари и стояла эта многоэтажка, будто зеркалом всю жизнь была для пурпурного света. Нет света теперь, один лишь мороз и темень ночи за окном. И смысла нет в этой уродине бестолковой, только свежий воздух пылью бетонной травит.