Пока, заяц

— Да, — смущённо ответил я. — С вами — хочу.

— Пошли.

В Тёмкиных старых трико и своей чёрной растянутой футболке я зашагал по холодному линолеуму. Щёлкнул выключателем, и кухня озарилась тёплым светом маленькой люстры. Табуретка под столом оказалась такая холодная, прямо впилась мне в задницу своим лакированным льдом, отчего я неловко весь заёрзал.

Чайник с цветочным узором уже вовсю закипал на плите, будто даже согревал своим невесомым паром маленький кусочек кухни прямо за моей спиной. Графин на старой обгрызенной клеёнке стоял весь такой унылый и полупустой, холодный, как ледышка, и эти подсохшие печенья в крохотной миске так бессмысленно валялись посреди стола, непонятно только, для кого, с какой-то даже издёвкой. Есть совсем ничего не хотелось.

Тёмкина мама села напротив, налила мне в кружку пряного кипятка с ароматом лимона и грустно застыла, вцепившись своим взглядом в жужжащий холодильник в углу.

— Знаешь, как плакала, когда его в Америку тогда отпускала? — она вдруг спросила меня чуть ли не шёпотом и совсем тихо заулыбалась. — С ума сходила, как плакала. Хотела даже никуда не отпускать, он ведь ещё весь болеет у меня всю жизнь. А он ведь хотел всегда.

— Да, — я сказал на выдохе, дотронулся до увесистой белой кружки и обжёг кончики пальцев.

Нет, рано ещё пить, пускай остынет.

— Как вот я не отпустила бы его, Вить? С ума же сходил. Три раза участвовал. Рассказывал он тебе?

— Рассказывал. Да.

— Всю ночь тогда не спал, когда ему позвонили. В марте. В самом конце. Какой-то Джозеф, по-моему, ему тогда сообщил. Из американских советов по образованию, не помню уже. Он в комнату зашёл с радиотелефоном в руках, весь взъерошенный, трясётся стоит. Я говорю: «Чего трясёшься?» И он говорит, что прошёл, что стал финалистом. Я даже не поверила. Не в смысле, что не верила в него, а просто смириться не могла. Три раза всё ходил, участвовал, всех там уже заколебал, наверно. Упёртый. Как папаша его.

И замолчала. Только и слышно было, как холодильник весь надрывно пыхтел в ночной тишине. Я краем глаза заметил, как в доме напротив какой-то бедолага зажёг свет на кухне, и хоть какая-то жизнь заиграла во мраке застывшего дворового пейзажа. А линолеум всё такой же холодный-холодный, прямо лёд, носки надо было надеть или тапочки какие-нибудь. Только жгучий глоток чая меня и спасал, будто разлился приятным теплом по всему телу, и ноги хоть немножко согрелись. Лишь сердце всё ещё томилось под этой толстенной ледяной коркой от одной мысли о его возможном отъезде в этом году.

— Ему тогда легче было, — тихо сказала Тёмкина мама. — У него тогда тебя не было. Жалко вот, что не было. Так бы, может, и не уехал.

Рот как-то сам дёрнулся глупой, едва заметной улыбкой, и я прошептал:

— Всё равно уедет, если выиграет. Есть я или нет меня. Плевать он хотел.

— Вить, не говори так. Не плевать. У него просто амбиции.

— Мне их не одолеть, да. Знаю.

— Он с тобой хоть вырос немножко за эти два года. Такой весь прямо… Как сказать-то…

— Взрослый?

Она засмеялась:

— Немножко, да. Взгляд такой весь… Да, взрослый немножко. От тебя заразился.

Я махнул рукой и сказал:

— Ай. Всё равно глупенький ещё.

— Да. Это точно. Это точно…

Сижу, смотрю в горячую каштановую гладь своей чашки, вижу, как поднимается невесомый белый пух чайного пара, а сам вдруг понимаю, что глаза защипало, моргаю, как дурак, два, три раза, и в нос опять будто стёкла вонзили. Я схватился за колючий, слегка небритый подбородок и увёл взгляд в сторону окна, лишь бы только она моих соплей не видела.

— Я бы вот не смог, как он, — тихо сказал я. — Уехать. В семнадцать лет. Даже на год. Из дома, от мамы, от семьи. Я даже…

И опять эти стёкла в носу, будто кто-то елозит ими и раздирает мне там всё и в кровь, и в мясо, по каплям выжимая остатки души.

— Я, наоборот, иногда специально школу прогуливал. Так тупо было, конечно. Говорил, что болею, что температура. А сам дома оставался и с мамой смотрел телевизор. Сериалы всякие. По «Первому» там, по «России». А вы какие-нибудь смотрите?

— Сейчас нет. Давно уже ничего не смотрю.

Она вдруг вскочила из-за стола, хлопнула по стиральной машине и громко сказала:

— Выпить же хотели, ну. Забыла совсем, и не говоришь мне ничего, Вить.

Она скрипнула дверью тумбочки под раковиной и достала синюю бутылку водки, поставила её на стол, и всё вокруг вдруг как-то ожило и заиграло новым смыслом. Две гранёные рюмки звонко брякнули, мама его щёлкнула крышкой, и воздух брызнул лёгким хмельным ароматом. Водка задорно полилась и застыла перед моим лицом прозрачной тихой гладью. Рюмка в её руке переливалась алмазными хрусталиками: она держала её кончиками пальцев и терпеливо ждала, когда же я схвачусь за свою.

— За него, что ли, выпьем? — она тихо спросила меня.

— Да. Больше-то не за что.

Рюмки аппетитно чокнулись, брызнули прозрачными каплями, и я вдруг обжёг себе весь рот и всю глотку, сморщился, как урюк, и громко занюхал волосами на правой руке.

— Ты ведь не пьёшь, да, Вить? — его мама спросила меня с улыбкой, глядя на то, как я корчусь.

— Нет. Не пью. Так, пиво иногда. Очень редко.

— Я тоже не пью. С Леной иногда, с подругой моей. Вина, может. И всё. Эта бутылка вон стоит всё, два года уже. Не помню даже, кто подарил.

— Сегодня можно, — я сказал ей и махнул рукой. — Повод нам подкинул.

— Это точно. Точно говоришь, да.

И опять тёплыми добрыми воспоминаниями разожгла улыбку на своём лице. Она налила нам ещё по рюмке, одну мне пододвинула, а вторую себе взяла, застыла с ней так и всё куда-то смотрела в пустоту.