Пока, заяц

Фонари во дворе непонятно кому светили розово-оранжевыми солнышками. Будто снег топить пытались бессмысленно своим тусклым светом, конфетти из снежинок бестолково подсвечивали. Путались в чёрных ветвях тупорылой берёзы под окном, терялись в паутинке её веток и пустоте собственного существования. Лучше бы не светили вообще.

И с ними холодно, и без них. Нет никакого смысла в этих фонарях.

— Витенька, ты кушать хочешь? — мама его спросила негромко.

Я отлип от окошка и посмотрел на неё, головой, как дурак, замотал и в пол молча уставился. Джимми его со своим персиковым пузом лапками короткими в комнату забежал и на меня накинулся. Когтями меня зацарапал по спортивным штанам. Только он своей тушкой игривой улыбку и вызывал. Погладить его так захотелось, бархат его сверкающей шёрстки потрогать, моську его тёплую, мокрую, которой он Тёмку всю жизнь облизывал. Странная связь такая. Живая зато. Зато есть и живёт. В сердце собачьем у маленькой чихуашки стучится, воспоминаниями горит в его глупой головешке.

— У нас, скажи, оставайся, Вить, — сказала Тёмкина мама и засмеялась. — Да, Джимми, скажи: «Витя, останься у нас, со мной поиграй». Да?

Юлой пушистой под ногами завился и фыркнул несколько раз, будто её понимает.

— Останешься, что ли, Вить? Ночку хотя бы. Ходишь весь страдаешь а то.

— А можно? — я спросил её аккуратно. — Можно у вас остаться?

— Конечно. Я дома одна. Джимми подвинется, вон, на диване тут ляжешь.

— Спасибо, — я тихо прошептал ей с улыбкой. — Я даже вещей опять никаких с собой не взял. Думал, просто зайду, вас проведаю.

Она небрежно махнула рукой и сказала:

— Ой, ладно тебе, а. Спи в чём хочешь. Вон, у Артёма что-нибудь старое поищи. Я ему иногда на вырост брала, а он… Так и не вырос особо, да?

И засмеялась, рот смущённо прикрыла рукой и в сторону отвернулась.

— Пошли, чай попьём, — сказала она. — Давай, пошли.

***

Так сладко спалось на нашем с ним диване. Холодно без него немножко, но дома одному ещё холоднее бы сделалось. Этой глупой мыслью всю ночь только и грелся. Ей и футболкой его старой, растянутой, которую кое-как на себя нацепил. Застывшим туманом его дезодоранта вся пахла. Давно уже на нём была, сто лет её не носил, а я всё равно, как дурак, в кулаке кусочек ткани крепко сжимал. Роднее и ближе сейчас ведь нет ничего.

Во рту всё застыло самой настоящей пустыней, а глаза разразились огненным взрывом, будто меня шарахнуло током прямо в лицо. Я всей своей тушей врезался в деревянную скрипучую твердь, выкопался из-под плотных слоёв душного одеяла и только когда увидел диван в тусклом свете уличного фонаря за окном, окончательно понял, что во сне свалился на пол.

Сердце затопило каким-то ядовитым кипятком, скрутило тугим колючим узлом. Метель херачила за окном и беспощадно барабанила по ледяному стеклу, стучала костлявыми зимними пальцами и будто вгрызалась мне этими пальцами в самое сердце.

Я на секунду закрыл глаза, и в голове вдруг вспыхнули картинки самого жуткого кошмара в моей жизни, такого детального и подробного, настолько объёмного, что на кончике носа ещё висел застывший смрад вокзального креозота с той самой станции, с которой я во сне провожал Тёмку в его путешествие до Америки. Сажал его на поезд до Москвы, откуда он уже должен был пересесть на самолёт до Франкфурта, а потом уже до Вашингтона. Самый паскудный сон в моей жизни, такой колючий и ледяной-ледяной, будто ошпарил меня в самое сердце своим скорбным холодом и поцарапал самую душу наточенным лезвием.

В соседней комнате шаги зашуршали по старому скрипучему полу, я прикрылся ниже пояса одеялом — не хотел светить лишний раз своими трусами — и глянул в сторону двери. Мама его застыла в дверном проёме, смотрела на меня своим невесомым жалобным взглядом, сверкала глазами в розовом полумраке уличного фонаря и затягивала пояс на синем махровом халате.

— Ты чего это, Вить? Упал? — шёпотом спросила она.

— Мгм. Упал. Дурак. Извините, что разбудил.

— Сильно стукнулся?

Я вжался рукой в мягкий пух старого ковра и прошептал:

— Не сильно. Нет.

— Давай уж спи, ладно?

— Я спал. Просто приснилось… Да. Сейчас опять лягу. Извините ещё раз.

Я хрустнул коленями и поднялся на ноги, стыдливо придерживая ниже пояса одеяло, и уселся на диван, замотался весь в это одеяло и рухнул всей тушей на смятую мокрущую подушку.

— Вы тоже, да? — робко вырвалось у меня. — Тоже чувствуете, что уедет?

Ничего мне не ответила, лишь тихо вздохнула и схватилась за дверной косяк, и вздох её растворился в этой скорбной ночной тишине, вой метели за окном растерзал её этот вздох и впился мне в уши ледяными клыками.

— Немножко совсем, — прошептала она, и это её «совсем» потерялось в оглушительной дроби тяжёлых снежинок по стеклу.

Я скользнул ёжиком своих волос по ткани пуховой подушки и посмотрел на неё, жалобным огоньком прямиком из моего сердца засиял ей своими глупыми глазищами в ночном тумане и так тихо-тихо спросил, чувствуя, как язык нервно подрагивал и будто иногда проскальзывал между зубами:

— Я хотел вас спросить… Это… Неудобно даже.

— Выпить хочешь?

Гром её проницательных слов затих, а моё сердце в груди ещё шарахалось в самые рёбра, перегоняя остывшую кровь по сонному телу.