Пока, заяц

Сижу, ловлю мурашки от её добрых прикосновений и слышу, как говорит мне:

— Ч-ш-ш-ш… Тише, Витенька, тише. Ты чего? Тише, тише.

— Её нет, — я кое-как выдавил из себя и опять захлебнулся слезами. — И этот ещё куда-то намылился. Только все меня бросаете.

А она опять меня стала успокаивать, так тихо-тихо и убаюкивающе зашипела мне:

— Ч-ш-ш-ш… Я никуда не уезжаю, Вить, ты чего?

— Ну вот. Хоть так, ладно.

Кашлять даже начал, весь раскашлялся. Не пойми откуда вдруг мокрота взялась. То ли соплищи уже по глотке стекли в самые лёгкие, то ли курить надо прекращать. Поди разбери.

Я на неё посмотрел зарёванными глазами и сказал дрожащим голосом:

— Я знаете, чего, Елена Алексеевна? Я Тёмке не рассказывал никогда. Он не поймёт, мелкий, глупый ещё. Я знаете, иногда что делаю? Вы не смейтесь только, ладно?

И она головой так медленно закивала, совсем не сказала ничего, всё гладила меня так заботливо и по-домашнему.

— У нас дома духи остались, — сказал я и громко шмыгнул. — В таком синем флаконе, как груша как будто. Она ими всё время душилась. Всю жизнь. Я их взял однажды, сам чуть-чуть побрызгался и в центр пошёл гулять. Прям с остановки и до Натановского попёрся. Мы с ней так раньше иногда ходили, когда она меня в пятом классе домой забирала. Я на той неделе… Гулял и духами набрызгался. Глаза закрыл… И она…

Голос опять сам сорвался, слова в секунду звериным воем сменились. И не остановить, не задушить в себе, не убить: сопротивляться захочешь — а никак. Без толку всё. Как в пучине слепой стихии всего закрутило, плотину в душе прорвало и скорбью настоящей всё затопило.

— Тише, тише, Вить, — повторила его мама и поцеловала меня в лоб. — Упаси господь, конечно, но если Тёмка вдруг уедет… Ко мне жить приходи, ладно? Будешь в его комнате спать, да?

— Мгм, — я ей ответил и раза три быстро кивнул.

Лицо ладонью вытер, на руку посмотрел и сморщился от слякотного тягучего месива.

— Мне и самой так спокойней будет, — добавила она. — И за тебя хоть переживать не буду. Ладно?

— Ладно, — я прошептал еле слышно. — Спасибо. Я всё. Спать теперь точно пойду.

Я зашаркал ногами в сторону Тёмкиной комнаты. Пол всё такой же холодный, ночной и ледяной даже, совсем не согрелся от наших посиделок. До самой двери чувствовал на себе её тяжёлый взволнованный взгляд, как она им меня провожала, всё следила, чтобы не грохнулся, не дай бог. Дверью скрипнул, внутри закрылся, и только после этого, наверно, и успокоилась. До дивана бы только добраться.

Комната его тёмная такая, мрачная и кривая какая-то. Жуткая даже. Без него потому что, наверно, поэтому и мрачно. И криво, и темно, и сердце кровяным кипятком будто топится. В армию меня из этой комнаты провожал. Тогда ещё, в июне, полтора года назад уже. Вещей мне всяких собрал, сигарет больше, чем нужно, бритв, лезвий разных. У меня и бороды столько на лице никогда не росло, сколько он мне бритв положил. Глупый и ушастый.

Холодный и далёкий такой. Там где-то, не здесь. В Москве своей идиотской.

Я всей тушей на диван рухнул, уткнулся носом в пыльную обивку и даже за одеялом не потянулся. Поскорей бы уснуть, поскорей бы в будущем дне очутиться. Чтоб к нему стать поближе, чтоб вернулся скорее.

Чтоб ушами родными весь этот мрак разогнал.

***

Больничный воздух трещал ядовитым спиртовым запашком. Таблетками всюду пахло, шприцами, перчатками одноразовыми, торопливыми шагами в белых халатах. Бомжом воняло, которого на носилках в реанимацию вкатили и бросили у дверей приёмного покоя. Сидел и орал на всех подряд, на уборщицу глоткой своей захрипел, врача солидного, взрослого на три буквы послал. Потом заткнулся вроде, на спину плюхнулся и уснул. Под себя только обоссался. Уборщица вся расцокалась и подлетела к нему с тряпкой и шваброй.

А я сидел на кушетке возле рентгенкабинета и держался за сердце. Не за живот, не за грудь, а прямо за сердце хватался. Всю левую грудину рукой туго обхватил и вздохнуть лишний раз боялся.

Колет.

Гвоздём раскалённым насквозь ковыряет. Где-то над животом зажигается страшным пожаром и паутинкой страданий расходится по всему телу. В висках громом гремит, даже писка приборов в реанимации не слышу. Только кровь, только гул кипятка в ушах. Будто рухну сейчас прямо на пол. Лицо разобью об плитку и, как тот бомж, буду безжизненно валяться. И даже никто не подойдёт. И так принимать меня не хотели, баба в регистратуре со смешинкой на довольной роже полис взяла.

Молодой, говорят. Какое там ещё сердце может болеть? Ерунду какую болтаешь, говорят. А я им что-то про свой порок ещё пытался затирать, про операцию в детстве, про окклюдеры свои.

Без толку.

— Так, — пожилая медсестра в синем халате вышла из смотровой и кое-как прочитала мою фамилию по бумажке: — Катаев. Катаев здесь?

Я руку поднял, прям как в школе, и еле выдавил из себя:

— Так точно. Здесь.

Она руками громко хлопнула и прикрикнула на меня:

— Вставай давай! Чего расселся? Врач туда-сюда бегать не будет.

Она залетела в смотровую и как заорёт на всю больницу:

— Владимир Иваныч! Молодого этого осмотрите, а? Сидит там, весь скрюченный прям.

И послышался тихий голос врача, такой задумчивый, мудрый, в возрасте:

— А что у него там?

И медсестра опять разразилась смешинкой:

— Сердце у него.

— Лет сколько? — опять спокойно повторил врач.

— Школьник ещё! Не знаю, я сколько лет, спросите его, расскажет.

— И где он?

Она из смотровой выбежала, в мою сторону помахала и опять закричала на весь коридор: