Пока, заяц

— Ба, ты посмотри какие скоты, а! Так, ладно. Ты в девятой, да?

Я тяжело вздохнул:

— В девятой. Да.

— Всё, сиди там, ладно? Жди. Сейчас я, быстренько.

И трубку положила. Чего ждать, так и не объяснила. Ко мне сюда, что ли, приедет? Ругаться со всеми начнёт? Непонятно. Одного меня оставила, как и все эти врачи с медсёстрами. Наедине с болью мучительной оставила.

И с сердцем с моим.

Людские шаги размазали талый снег и грязищу по гладкому больничному полу. Тишина какая-то в воздухе застыла, совсем никого не видать, не слыхать. Охранник на лавочке развалился у ведра с бахилами, не то их, не то воздух больничный караулил. Санитарка неспешно систему на колёсиках перекатила из одной смотровой в другую. А в груди всё так же давило, сжимало всё, и сердце билось неровно. Успокоиться надо, расслабиться. И в голове вдруг мысль сверкнула молнией. Словом единственным на миг вспыхнула.

Артём.

Он сам, само его имя стало для меня утешительной мантрой. Одно это слово «Артём» уже давно так странно ласкало мне душу в минуты тоски и отчаяния. Тону весь в житейском горе, барахтаюсь в омуте напастей и печали, а сам повторяю про себя, как ошалелый.

Артём.

И кровящие раны на сердце сразу сами затягиваются, будто не имя его прошептал про себя, а исцелился каким-то неведомым волшебным снадобьем. Как молитву прочитал. Светло и умиротворённо сразу становится.

Тихий свет утешения.

Благодать золотая.

Артём.

Океан умиротворения.

Спасения вкус.

Артём.

Грудь ещё сильнее сковало острой болью, пальцы вдруг онемели, как как будто током ударило. На руки свою смотрю, вижу сквозь замыленную пелену, что трясутся уже. Дрожат, как будто и не мои, как будто от страха, как будто от слабости. Ничего не понятно. В голове ритмично так застучало, как молоточком каким-то, и в висках, и в глазах отдало, ещё миг, и сознание тело покинет. Плохо так, мрачно и страшно, а ничего поделать не могу. Только и остаётся, что на изодранной кушетке сидеть и насовсем угасать.

Артём.

Артём.

Артём.

И хриплый знакомый голос вдруг меня из этой пучины вытащил:

— Катаев!

Врач у рентгенкабинета стоял и рукой мне махал, как ненормальный, к себе будто звал.

— Давайте быстрей сюда, скорей, скорей! — кричал он мне, так вежливо и добро, на себя даже не похож. — Наташ, пациента мне подвезите.

Медсестра ко мне подбежала без лишних вопросов, разложила передо мной инвалидное кресло с небрежно написанным белой гуашью номером на спинке и под руки меня схватила. Сесть помогла, хоть я и сам был в состоянии, и дойти тоже сам мог.

— Сиди смирно, ладно? — она вежливо сказала мне и к врачу в сторону кабинета УЗИ покатила.

Как дурак себя ощущал, ноги согнул, взрослый здоровый мужик, сидел в коляске, чтобы десять метров проехать до кабинета. Мне плохо, конечно, херово очень даже, но совсем не до такой степени.

Пока что.

Врач меня встретил у кабинета, за руку одну помог приподняться, а за вторую медсестра схватила. В кабинет мне помогли зайти, придерживали меня с разных сторон и на кушетку усадили.

Только мы с Владимиром Ивановичем в кабинете остались, никого больше не было. Он, я и аппарат УЗИ у наглухо закрытого непроницаемой тканью окошка. Доктор уселся перед компьютером с чёрно-белыми снимками, надписями, графиками всякими разными и датчик холодным гелем намазал.

— А что сразу не сказали, что Татьяну Валерьевну знаете? — он спросил меня с улыбкой, спокойно так спросил, вежливо даже.

Я посмотрел на него своим глупым взглядом и ответил:

— Не знаю я такую.

— Ладно. Понятно. На кушетку аккуратно ложитесь, хорошо? На правый бок, спиной ко мне. Немножко холодно будет.

Я снял свою чёрную кофту и вдруг спросил его:

— А ЭКГ? С ритмом там что у меня? Вдруг фибрилляция какая-нибудь?

— Да, посмотрим обязательно. Наталья Сергеевна за аппаратом ушла, сейчас пока УЗИ сделаем. Потом, думаю, на МРТ миокарда вас пошлём. Там сегодня очереди, слава богу, нет. Только потом нужно будет посидеть, результатов немножко подождать. Час, два, может, больше.

— Мне нельзя МРТ, Владимир Иваныч. У меня окклюдеры стоят. Из металла.

— Да. Точно, точно. Молодец, что сказал.

Всего меня обследовали.

УЗИ сделали, минут двадцать меня разглядывали, ЭКГ сняли две штуки, третью так, на всякий случай. Кровь на биохимию взяли: и из вены, и из пальца, всё какой-то тропонин искали. Не нашли его, совсем ничего не нашли. Таблетку мне какую-то дали, разжевать попросили. Спазмолитик какой-то. Горький такой, мерзкий, целой бутылки воды еле хватило, чтобы гадкий вкус во рту весь убить. Бутылку тоже мне выдали, медсестра Наташа в столовую сбегала и мне принесла. Я ведь и не просил даже, Владимир Иваныч ей приказал. Приятно вроде, а какое-то напряжение в воздухе всё равно будто витало. И от этого становилось неприятно.

Зато легче сделалось. И боль прошла, и сердце успокоилось, как бешеное уже не колотилось. Чудеса какие-то. Меня ведь даже ничем и не лечили, не сделали ничего, просто носились вокруг, как за президентским сыночком, слюнки подтирали.

Мама Тёмкина одним звонком там чего-то наколдовала. У него всю жизнь, наверно, так было. Поэтому и вырос таким. Мягким, робким, стеснительным, разбалованным немного. Но добрым. При всём при этом добрым остался. Не смотрел на людей косо, отребьем их каким-то не считал. С уважением относился.