Пока, заяц

— Катаев, ну! Нет, и сидит, а? Значит, не болит уже. Прошло, да? От армии, что ли, косим?

Я кое-как заковылял в смотровую, остановился на миг в дверном проёме, глянул на неё со всем гневом этого мира в глазах и сказал:

— Я уже отслужил.

— Иди давай бегом, а! — она опять прикрикнула и по спине меня шлёпнула. — Хвастается тут стоит.

В смотровой мерзко, жутко даже. Плитка белёсая, где-то бежевая, стены зелёные. Вонь стоит невыносимая, не то мочой засохшей воняет, не то кровищей застывшей. Девушка в белом халате за столом сидела, что-то записывала аккуратно в свою тетрадку. А перед ней компьютер стоял. На кой чёрт тогда руками писать?

На кушетке женщина лежала в зимнем пальто, держалась за живот и чуть ли не плакала. На меня на секунду посмотрела и взгляд свой испуганно в сторону отвела. Покрепче своего сына за руку схватила. Никто к ней даже не подходит, как к бомжу тому, в коридоре.

— Проходите, давайте, давайте, — пожилой мужик в белом халате помахал мне рукой в самом конце комнаты.

Я сел напротив него и опять за сердце схватился. Специально так схватился, немножко даже демонстративно, чтобы врач понял, что там у меня болело.

А он очки поправил на носу и спросил меня:

— Болит что? С чем приехали?

— Сердце у меня, — я тихо ответил ему. — В груди уже час всё колет, не могу прям. ЭКГ мне сделаете?

— Подожди, сейчас всё посмотрим.

Он глянул на меня с каким-то недоверчивым прищуром, а потом пересёкся взглядом с медсестрой позади меня. Будто спросил её одним кивком головы, мол, и чего делать с ним?

— Отношения с вооружёнными силами Российской Федерации у нас какие? — врач спросил меня и неспешно стал что-то записывать в свою тетрадку.

Вопросище он, конечно, составил будь здоров. Ещё более номенклатурно меня не мог спросить?

— Я уже служил, — я сказал на выдохе и вдруг почувствовал, как слева опять стрельнуло острой иголкой. — Этим летом демобилизовался.

— Мгм, — и что-то стал записывать, совсем не торопился, ручкой лениво ползал по смятому клетчатому листку бумаги. — Рост, вес какой?

— Что? — я спросил его, глаза выпучил и будто уже забыл про своё сердце.

Врач вздохнул и раздражённо повторил:

— Рост какой? И вес. Говорим, говорим, не стесняемся.

— Восемьдесят два, может, — я ответил и пожал плечами.

— Это рост или вес?

Тут вдруг в наш этот цирк медсестра вмешалась, подбежала ко мне и заворчала:

— Ой, Владимир Иваныч, давайте я лучше сама всё измерю. Пока он тут разродится, пока пятое, пока десятое.

За руку меня схватила и к весам потащила. Я кроссовки снял, встал на эти весы: старые, советские, холодные, с засохшими белыми каплями по всему металлическому скелету, и краем глаза заметил, как вторая медсестра в сторонке вся заулыбалась. Потешно им. Человек страдает, а им смешно. И я ведь даже особо не ныл, всю жизнь привык терпеть. Но сейчас-то как терпеть? Сердце же. Колотится, кувыркается в груди, болит и сжимает ржавыми кусачками.

— Лен, а грузики где у нас, не знаешь? — заорала медсестра и оставила меня одного стоять на весах.

— Ой, а, господи, — вторая медсестра тяжело вздохнула и куда-то ушла.

А я стоял ногами в тонких носках на железном холоде и на врача смотрел в другом конце смотровой. Сидел за своим столом, что-то записывал, а рядом даже и нет никого. Чего записывает-то? За кем? Про меня, что ли, пишет? Как за мартышкой, за мной наблюдает, отчёт пишет? Цирк какой-то.

Медсестра вернулась, на весах что-то покрутила и крикнула врачу:

— Восемьдесят два, Владимир Иваныч.

— Спасибо, Наташ, — врач ей ответил и опять что-то в тетрадку стал записывать. — Давай сюда, послушаю тебя.

Я кое-как нагнулся, нацепил на ноги старые кроссовки, разогнулся и чуть не грохнулся. В глазах вдруг всё потемнело, кровью прямо в голову шарахнуло, и сердце раза три в груди кувыркнулось. Будто хотело нормально забиться и на какое-то препятствие напоролось. Как Стас на ринге, запрыгало туда-сюда, аж дыхание перехватило.

— Катаев, ну быстрей, быстрей, сколько можно, а? — Владимир Иванович раздражённо завыл. — Как в армии, бегом, бегом, бегом!

Я бы и рад как в армии, только сил нет. И с риском возможного сердечного приступа как-то особо не бегается. Не думается даже. Не дышится.

Я сел напротив врача, он очки свои снял, глаза протёр и так вальяжно спросил меня:

— Жалобы какие? Рассказывай давай.

Медсестра у входа крикнула с усмешкой:

— Да сердце у него!

— Сердце, — ухмыльнулся врач. — У нас у всех сердце. Подробней. Что с сердцем? С чего взяли, что сердце?

— Мне в пятом классе делали операцию, — объяснил я. — У меня были пролапсы. Вставили три окклюдера.

— В пятом классе, — он повторил задумчиво. — А сейчас в каком классе?

— Я в колледже учусь. В армии уже отслужил, я же сказал вам.

— Да, да, точно, — врач закивал и опять что-то стал записывать. — Учишься хорошо?

— Что?

— Учишься, говорю, как?

— Нормально учусь.

— А где учишься?

— В Моторостроительном имени Горбунова.