Пока, заяц

— Я когда в садике работала медсестрой, он постоянно ко мне после школы приходил. Он тебе рассказывал?

— Говорил, что вы там работали, да. Но больше особо ничего не рассказывал.

— Придёт ко мне в кабинет, а у меня же кабинет-то был свой, я же старшая медсестра, ещё там за качеством еды следила, за поварихами нашими, накладные всякие вела. Чего только не делала, ой, — и рукой махнула, мол, ты даже не представляешь, Вить. — Рассядется у меня за столом, а тётя Валя Кораблёва, повар наша, подружка моя, ему уже на подносе несёт первое, второе, кисель, компот. Всё, чем детей кормили. Поест, уроки сделает и домой пойдёт.

— А ему сколько лет тогда было?

— Лет девять, может.

— А, тогда ещё нормально. Просто думал, вдруг так за ним лет в пятнадцать ходили?

И она засмеялась, водка в её рюмке заплескалась, и пара капелек рухнула на клеёнку.

— Нет уж, не в пятнадцать, — сказала она. — Когда ещё совсем маленький был.

Мама его запрокинула голову и поставила пустую рюмку на стол, я тоже свою опустошил и рядышком к её рюмке пододвинул.

— Я разбаловала его, Вить. Всю жизнь ему в жопу дула. Ты, наверно, заметил.

— Нет, вы хорошая мама, вы чего? У меня другая, конечно, была, но… Тоже хорошая.

Она мне заулыбалась, подпёрла щёку рукой и сказала:

— Я знаю. Знаю, что она у тебя хорошая была.

— Да? А откуда?

— На тебя сижу и смотрю. И всё вижу.

Настенные часы в зале так громко шарахали каждую секунду своей стрелкой, наполняли спокойный ночной воздух этим глупым сухим ритмом, будто каждым ударом колотились в самое сердце. Чай уже остыл, не осталось ни пара, ни тепла, лишь глупый янтарный блеск в свете люстры. Зато в синей бутылке ещё оставалась согревающая прозрачная водичка, томилась в стеклянной темнице и ждала, когда её разольют в холодные сверкающие рюмашки.

— Он такой глупенький был, когда был маленький, — мама его сказала с улыбкой. — Я его из садика забираю, домой приходим, спрашиваю: «Что сегодня в садике ел?». Он смеётся, как дурачок, говорит: «Чай, бульку и… паленьки». И опять как заржёт.

— Подождите. Кого? Пале… Как?

— Паленьки.

— Это что такое?

— А спроси его, когда приедет. Я за всю жизнь так и не поняла, какие ему там паленьки в садике давали. Сколько ни спрашивала. Он тогда ещё маленький был, лет пять, может, меньше.

— Спрошу. Самому даже интересно.

Мама его налила нам ещё по рюмашке, одну мне пододвинула, а сама вторую выпила. Бутылка так ярко уже не переливалась в свете люстры.

— Ты пока в армии был, он ко мне по нескольку раз в неделю заходил. Никогда ко мне так часто не бегал с тех пор, как к бабушке с дедушкой переехал. Как будто с тобой что-то понял. Наслушался, насмотрелся.

— Я ведь это, Елена Алексеевна. Я ведь ему больно никогда не делал. Вы не подумайте.

— Я знаю, что не делал, — она ответила с улыбкой. — Он бы мне иначе давно наябедничал. Он же нытик у меня.

— Плохо ему никогда не делал, — я так говорил, будто её не замечал, будто не было её передо мной, будто сам с собой разговаривал. — Не обижал его никогда. А, нет… Один раз обидел, когда в армию ушёл. Не нарочно, тупой просто был.

И хлопнул ещё одну рюмку, одни глотком её осушил и опять скорчился, не так сильно. Уже немножко привык.

— У вас с ним какие планы, Вить?

Я пожал плечами и откусил кусочек сухого печенья:

— Какие могут планы? Пускай из Москвы сначала приедет. А там… Я даже не знаю.

— С ним хочешь дальше жить? Вместе?

— Да. Хочу.

Она заулыбалась и погладила меня по плечу, дружески даже похлопала слегка и тихо добавила:

— Миленький мой. Сил тебе и терпения, Вить.

— Да ну ладно, чего вы прям так про него? Он же ваш ребёнок.

— Вот именно. Поэтому тебе это и говорю. Кто тебе ещё скажет?

Моя рука будто сама к бутылке потянулась. Схватился своей клешнёй за её холодную гладкую поверхность, поднял над рюмкой и ничего. Две капельки только скатились на клеёнку. Весь пузырь с ней выпили.

— Так, ладно, — я сказал и громко вздохнул. — За водку спасибо. Я прям весь это…

— Спать хочешь? — она спросила заботливо, так чётко и собранно, будто и не пила со мной.

— Мгм. Да. Спать я пойду. Отпускаете?

— Иди, конечно, чего спрашиваешь?

Я добрался до дверного проёма и вдруг застыл. За дверной косяк схватился и на маму его посмотрел.

— Жалко, — вырвалось у меня.

— Что жалко?

— Жалко, что вы с ней не познакомились. Вы хорошая. И она тоже хорошая была. Две хорошие женщины всегда общий язык найдут, правильно?

И заулыбался, как дурак. Стою, на неё гляжу и чувствую, как кровь кипящим шквалом прилила к голове, как тело к полу магнитом вдруг потянуло.

— Витенька? — она спросила шёпотом. — Всё хорошо у тебя?

— Да ну как вам сказать, — я ей ответил и морду ладонью растёр. — Нет уж, какое «хорошо». Что хорошего-то? Хорошего-то нет совсем.

Всей тушей чуть на пол не рухнул, по стене аккуратно сполз. Рожа вся заискрилась солёным кипятком, и нос соплями запузырился. Гадко так, мерзко, руками лицо поскорей прикрыл, только поздно, она уже всё увидела. Сижу и ору весь навзрыд, сердца своего даже не слышу, только и хлюпаю на всю кухню своей зелёной смолой и слюни роняю на холодный линолеум. Рот бы надо закрыть, а не могу. Жизнь сама из тела выходит, душу выблёвывает в ночную тишину. Тёмкина мама подскочила ко мне, обняла, как родного, и по спине стала гладить.