Прибытие поезда

– Я не шпион, - священник смахнул влетевшую в глаз муху.
– Я даже не русский.

– А заика-то?

– Я не знаю, кто его убил, разбойник. Не хочешь, не верь.

– Так-то и не знаешь. Ах вот они где, засранцы!

Область, где они скакали, прошлый год горела, а нынешней весной позарастала вместо ковыля и дикого овса сплошь полынью. Под голубой травой сделались не видны ямы. В одной такой и застряла телега с детьми; стояла перекошенная, а сами дети расселись на траве. Увидев Кэтэлина с настоятелем, они вскочили, все, кроме Ивана, и некоторые даже побежали навстречу.

– Ладно... Не в том дело, кто убил. Ему не заика, а ты был нужен, батюшка. А что интересно, батюшка, что если бы сволочь не выстрелила, я бы тебя сам на всякий случай укокошил.

– Это ещё зачем?

– А почём мне было знать, мускальский ты шпион или турецкий.

– Какой из меня шпион?

("В вечер жаркий, вечер летний я вернулся в край свой бедный. Старый дуб мой обниму, шёпотом скажу ему: Среди всех друзей на свете, только ты меня и встретил. Ты всё так же невредим - что тебе полсотни зим. Мне же был отмерен срок, да и тот я не берёг. Как не плакать мне, когда истекли мои года? Где та девушка, которой клялся я вернуться скоро? Приходила ли к тебе, о моей спросить судьбе? Или вышла за Ивана в Бессарабской стороне? Я винить её не стану, коль не помнит обо мне. Или у твоих корней тонкий крест стоит над ней? Видишь, старый друг мой дуб, сам теперь я стар и груб. Над моею головой тёмной кроной песню пой. Пусть подхватят песню ивы, пусть поют неторопливо, пусть стволы в твоём лесу дойну по ветру несут, пусть расскажут той девице, что ходил я за границу, что видал я сто морей, но не позабыл о ней. Что по дальним берегам собирал ей жемчуга, и теперь оставил я отдалённые края. Что не зря ходил так долго, пусть она увидит только - я не тот, кем был когда-то, заживём теперь богато. Пусть услышит, как поёшь, пусть в мою поверит ложь. Всё сама потом увидит, но пока о том забудь. Пусть она хотя бы выйдет, я скажу ей что-нибудь".)

16.

Поздним вечером они проезжают по краю пастушьего села, потерянного в степи. Смуглая женщина, явно с немалой долей цыганской крови, вышла к монахам с лучиной и замахала ею перед лицом Кэтэлина.

– Что тебе надо? Я тебя не знаю. Ты чего стучишь? Я тебя не звала. Обознался ты. Иди, - она развернулась и зашагала в дом, босыми ногами вороша рассыпанные по двору ржаные ости. От неё пахло козами и крепкой травяной настойкой.

– Постой, мэтушэ, - гайдук опирается о скрипучую дверцу.
– Я только дорогу спрошу, и, может, найдётся у тебя чуток мамалыги для беженцев.

– Нет у меня ни дороги, ни мамалыги.

– Монахи тут у меня, - разводит руками Кэтэлин.
– Голодные болгарские монахи.

– Откуда тут болгары?
– стоит у калитки, смотрит.
– Тридцать лет их здесь не было, а тут ещё и монахи.

– Беженцы это, - скорбно говорит Кэтэлин.
– Турки им всю кровь выпили.

– Не пойму я тебя, прохожий. Иди лучше. Болгары тут не ходят.

– Ну ясное дело, что не ходят, - терпеливо объясняет Кэтэлин.
– Это беженцы, они бегут от турок к мускалям. Нам к тебе в дом-то не нужно, только поесть вынеси и скажи, что за поселения у нас впереди.

– Как я тебе скажу, что впереди, если не знаю, куда вы идёте, дурной!

– Туда идём, - он показал.

– А что, твоих беженцев чёрт пожевал?

– Турки на них напали. Посмотри, добрая женщина, это же монахи.

– Что они молчат? Пусть сами скажут, что монахи.

(Дети сидят в повозке со снятым пологом, сами похожие на чертей. Отец Василий, перевязанный под боком оранжевым атласом, стоит, прислонясь к ограде.)

– Они болгары. Не говорят по-румынски. Болгары они.

– Что за дела! Если не могут сказать, как я им поверю? Нечего тебе тут делать, человек. Пришёл в Румынию - говори по-румынски. Уходи. Бог тебе поможет, а чёрт поцелует.

– Мы мирные люди, даже я больше румын, чем ты, мэтушэ. А болгары тут, потому что от войны бегут.

– Войны?!

– Турецкой войны. Мускали с турками воевать начали, а болгары к ним бегут.

– Честных людей не смеши, нет никакой войны. Расскажи тоже, мускали и турки, я тридцать лет тут живу, не видела живого мускаля.

– Вот тупая баба!
– заорал Кэтэлин (монахи шарахнулись от него, а женщина так и осталась стоять).
– Тупая ворона, кто тебя спрашивает, есть война или нет войны! Вынеси нам еды, пока я твой дом не разнёс!

Она посмотрела не него снизу вверх чёрным куриным глазом, плюнула под ноги и ушла в дом. Через минуту вышла, неся на тряпице полкруга мамалыги и брынзу.

– Благослови тебя Христос, мамаша, - смиренно произносит Кэтэлин.
– А что за сёла там, впереди?

– Албешты там. А за ними Трей Плопь.

– Живи до ста лет. Эй, послушай, ты коня какого-нибудь не продаёшь?

Женщина пожала плечами и вновь удалилась. Больше она не выходила. Гайдук подождал её несколько минут и повернулся к монахам, стоящим недвижно и боящимся издать звук, как на незнакомом служении.

– Пошли, - сказал он по-болгарски, передавая большеглазой узелок с мамалыгой.
– Сейчас поторопимся, завтра уже будете у мускалей.

Съели мамалыгу - на вкус, как мокрый песок. После ужина дети с отцом Василием начали дружно молиться, и Кэтэлин отошёл, чтобы не бубнили под ухом. Кто это вздумал давать коням прозвища, - думал он. Отвязал от седла мешки и пересыпал всё золото в один, дивясь, почему не сделал этого раньше.

17.

– Не лиши нас и Небеснаго Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси... Это ещё что у тебя такое, Иван?

– Болит страсть. Помру, наверное.

– Иван! В руке у тебя что?

Степь; вдалеке холмы и тёмный лес; у догорающего костра сидят монахи (с непокрытыми головами, в лохмотьях, с отрывающимися подошвами башмаков) и радостно облизывают ложки - первая настоящая пища за день. Над всеми ними опрокинут чёрно-синий свод, буреющий к горизонту, и в нём нечто, невидимое глазу, но знаешь, что есть тайная жизнь и там, так что спросишь: Господи, что за бездною сей?
– такая же степь.

– Не моё, батюшка, истинный крест, держу только.

– Да что за напасть, - отец Василий крепко взял Ивана за здоровую руку и разжал ему пальцы.
– Это что?
– он поднял с ладони мальчика блестящий осколок.
– Зачем тебе железка?

– Не моё, батюшка.

– Иван, - строго сказал священник.
– Не юли, - (костёр полыхнул особенно ярко, и золотой огонь сошёл на мгновение в руку настоятеля).
– Ах вот оно что, - отец Василий поднёс гладкий кусок металла к лицу.
– Зеркальце, значит, припрятал.

– Не...

– И давно оно у тебя?

– Минутку всего... Сергий дал подержать, пока он ходит.

– А Сергию на что?

– А он...
– Иван замялся, но, решив, что скорую смерть лучше принять честным человеком, выдал, - Машке хотел подарить.

– Машке, - медленно проговорил отец Василий.
– Невесте Христовой. Монах дарит зеркало. Мария...
– он нацелился пальцем на одну из девочек.

– Не эта Машка, - хныкнул Иван.
– Это Машка-голая, а он Машке-рыжей хотел.

– Голая?!

– Ну, рука у неё голая.