Прибытие поезда

Отец Василий размахнулся и зашвырнул зеркало далеко в траву; сверкнул отражённый костёр. Обе Марии - двенадцати и тринадцати лет - громко вздохнули.

– Где Сергий?

– Не ведаю, батюшка, истинный крест.

– По нужде отошёл, - сообщил кто-то из темноты.

Беззвучную смерть принял Сергий за десять минут до того, как отец Василий его увидел. Упал на мягкие травяные кочки. Никто и не заметил его в темноте. Тело положили у костра, перевернули: на затылке, у левого уха круглое чёрное отверстие с хвостиком крови, исчезающим под воротничком.

Кэтэлин сунул в дыру мизинец, сморщился и вытер руку о штаны.

– Пуля, - сказал он.

– Никто не стрелял.

– Стреляли, - сказал Кэтэлин.

18.

Кто-то слышал выстрел? Ты, батюшка? Ты? Окь булбукато? (он берёт большеглазую за подбородок и заглядывает в жуткие тёмно-синие глаза, странно уверенный, что сейчас она скажет что-то важное; но она молчит). Кто будет кричать, - сверну шею. Сидеть, я сказал. Как убили заику? Я тебя спрашиваю, как - убили - заику? Неправильно. Нет, парень. Его убили тихо. Ти-хо. Я ничего не слышал. Как убили этого засранца? В точку. Что это значит? Думай, батюшка. Точно, издалека. Но знаешь что, я долго живу и я знаю, что если в кого прилетает пуля, то где-то далеко слышно "пык!" - выстрел. Как далеко его слышно? Ну и я не знаю, но по степи очень далеко. А вот чтобы два раза одна и та же сволочь стреляла так, чтобы ни шороха, о таком я не слыхал. Костёр оставь, я сказал! Что за пустая твоя голова. Оставь костёр. Не знаю, как сволочь нас видит, и где она сидит, но она могла десять раз убить любого из нас, но она ждала. А потом стреляла сразу в голову. Ты понимаешь, где она сидит? Может быть, на том холме. Может, дальше. Так, что отсюда выстрел не слыхать. Но она идёт за нами от той фынтыны досюда. И видит костёр. И когда засранец встал - сволочь его увидела перед костром и убила, как белочку. (Он подталкивает детей к повозке, расставляет руки и не даёт расступиться; так сгоняют овец).

Если ты сейчас погасишь костёр, это увидит сволочь. Что она поймёт? Нет, девка, спать можно и так... Она поймёт, что мы уходим. Что мы нашли мёртвого засранца. И она поедет за нами. Засранца оставь! Ты тупой! Ты со своим мертвецом всех нас угробишь. Село рядом, похоронят его наутро чабаны! Заткнись!! (Иван стонет, когда его заталкивают в телегу, и ствол револьвера упирается ему в губы). После, после разберёмся. Чтобы ночью за много вёрст подстрелить мальчишку в голову... Я не знаю, какая сволочь такое умеет. Я так не умею. За нами шли чёрт знает сколько времени, так что (он суёт в руки отцу Василию ружьё, пинает борт телеги и вскакивает в седло) молись, батюшка. Потому что у нас на хвосте, может быть, самая страшная сволочь Валахии. До мускалей доедем к полудню, если от сволочи уйдём. Молись, батюшка. Трогай! Трогай!! Трогай, мэгаруле!!! Н-но, пошла.

19.

На рассвете выехали к самому краю степи, туда, где лес врезался в траву прибоем низких ёлочек. Обёрнутый оранжевым, лежал в глубине повозки мёртвый Сергий.

– Суфлекатэ пэн ла брыу, дучя, дучя руфеле ла рыу...

Кэтэлин вздрогнул и выронил папиросу.

– Ты чего это, окь булбукато? Ты это... как это?

– Вы эту песню всю ночь пели, - сказала большеглазая, кутаясь в одеяло. От ветра и бессонницы её лихорадило.

– А тебя отмыть, причесать, будешь как румынка, - похвалил Кэтэлин.

– Это монахиня, - твёрдо сказал отец Василий.
– Всё понимаю, но уж на неё не засматривайся. Грех.

– Она ж страшная, как смерть.

– Правда?
– удивился настоятель.
– Красота телесная нам не нужна, но в мирской жизни она, я слышал, называлась красавицей.

– Ты её видел, батюшка? С её-то зенками?

– Большие глаза - красиво, - пожал плечами отец Василий.
– Для грешного мирянина, разумеется.

Раз показалось, что вдалеке горит огонь, но, когда подъехали, не нашли ни следов, ни кострища. Когда уже решили, что ночью сбились с дороги, Кэтэлин углядел в стороне неподвижную фигуру. Крикнул раз-другой, но человек не пошевелился. А подъехав ближе, поняли, что это пугало стоит посреди заросшего сорняками поля. Участок не трогали с прошлой осени, а пугало осталось - в распятом на жердях кожоке, с почерневшей крынкой вместо головы.

Выкопанную в этих краях гильзу мне дали подержать в гостях у профессора Хайдуческу (теперь уже, к сожалению, покойного: в 2015-м он перестал отвечать на письма, а осенью мне сообщили, что Хайдуческу умер). Латунный картридж от карабина Шарпса и так редкая находка - его обычно заменяла бумажная самокрутка с порохом. А в Румынии ни до, ни после войны карабины Шарпса вообще не использовались, просто не было на них заказа. А ещё профессор говорил вот что: болгары с русской армией сотрудничали, и очень успешно. Но в Румынии это едва ли могло происходить. С другой стороны, он признавал, что беженцы, среди которых был Кирилл Янко, шли бы не в Бессарабию, через полстраны, а к ближайшему крупному городу, где попросили бы убежища в первом же монастыре. И причины, застававшие Кэтэлина с о.Василием и прочими проделать совершенно ненужный с точки зрения спасения путь остаются неизвестными. Версии, однако, были, и вот некоторые из них:

Первая. Миссионерская. Или, может быть, агитпроповская. Румыния в то время об участии в войне не заикалась, и отправить отряд максимально трогательных людей с целью настроить местное население на помощь болгарам -- не худшая идея. Но о контактах монастырского обоза с людьми данных нет.

Вторая. Шпионская. Раскритикованная Хайдуческу, но способная объяснить необъяснимое прежде. А всё-таки кажется мне, батюшка, что ты мускальский шпион...

Третья. Исходная, от слова "исход". Всё-таки беженцы. Румыния их по каким-то причинам не заинтересовала, и они отправились, бессмысленно рискуя, русской армии навстречу. А русская армия в это время начала путь к Дунаю и везла пропахшие креозотом торпедные катера, громыхавшие под брезентовыми покрышками на платформах.

20.

Двигаясь вдоль кромки леса, встретили, наконец, человека: курчавого паренька, пасущего небольшую отару. Овцы разбрелись во все стороны, чуть ли не на опушку выходили.

– Доброй поры, мальчик, - Кэтэлин спешился, подошёл, пряча револьвер под рубахой.

– Вам тоже.

– Что-то здесь людей не видать.

– Видать.

– Где ж они все тогда?

– Объедете холмы, там наши Албешты.

– Твою-то мать, - возмутился Кэтэлин.
– Мы Албешты должны были ночью проехать.

Пастушок развёл руками, с опаской поглядывая на Кэтэлина и грязных детей. Он что-то прятал на земле, прикрывая это сдвинутыми коленками.

– Ты христианин?

– Само собой.

– Помоги нам, парень. У нас раненый в телеге, к людям бы его передать.

– В Албештах доктора нет.

– А он и без доктора оправится. Ты домой вернёшься?

– Само собой.

– Так мы его тебе оставим, ты его домой-то и забери.

– Не-не-не, - замахал пастушок.
– Отсюда полчаса до Албешт, там хоть мамке моей раненого оставьте, а мне здесь не надо.

– Он маленький совсем, - Кэтэлин кивнул детям, и те вытащили из повозки Ивана. С ночи Иван бредил, скрипел зубами и вскрикивал, и глаз не открывал.
– Мальчишка мелкий. Не поедем мы в Албешты, потому как спешим. Мы его тебе оставим, а ты позови к нему людей.

– Вы, наверное, гайдуки.

– Какие гайдуки, парень. Это же дети. Болгарские монашки. С ними их батюшка, вот и всё.

– Не возьму я вашего болгарина.

– Ты же сказал, что христианин.

Но тут пастушок подскочил с места и побежал, перепрыгивая через кочки.

– Гайдуки!
– вопил он на бегу.
– Убивают! Гайдуки!
– он попал ногой в нору и покатился. Кэтэлин прижал его к земле.

– Мы не гайдуки.

– У вас пистоль на поясе.

– Я гайдук. А эти люди - не гайдуки. Посмотри на них, парень. Это девочки. Монашки. Это священник, паштили мэсый! Это раненый монах. Понял?

– Угу.

– Если убежишь, я тебя убью.

Пастушок опустил голову и заплакал, размазывая по лицу грязь.

– Ты оставишь раненого монаха умирать?