Прибытие поезда

– Сволочь, кого.

Отец Василий недоумённо заморгал. Глаза у него были, как у вверенных ему монашков - светлые, детские. Гайдук отвёл его в сторону и показал шляпу. В тулье под вмятиной дыра, такая же на другой стороне. И ещё одна в подвёрнутых полях.

– Два раза била. Первый раз шляпа слетела, а второй -- когда я за ней нагибался, Сволочь выстрелила.

– Почему ты не сказал?

– Разведать ездил.

Настоятель запустил пальцы в бороду.

– Снова бежать смысла нет?
– спросил он.

– Почему так думаешь?

– Ну, - отец Василий вытряхнул из бороды сморщенный листик, - убить тебя можно было дважды... даже больше. Но он стрелял по шляпе. Я, кстати, опять ничего не слышал... Это я к чему говорю. Во-первых, он не потерял нас до сих пор, и дальше нам поможет только милость Божия... Во-вторых, - священник вцепился в бороду обеими руками, нервно подёргал, - Господи, дай собраться с мыслями... он не стал тебя убивать. И сделал это, не спорь, разбойник, очень, как бы это сказать, напоказ. Он общается. Подаёт тебе или нам какой-то знак, вроде как...

– Вроде как "я вас и из жопы достану, если захочу".

– Я хотел сказать, что он предлагает нам что-то, ну там, не знаю, остановиться или повернуть, но ясно показал, что наше бегство ему не нравится.

– Тут я с тобой чертовски согласен, Василикэ.

– Это хорошо, разбойник... Но что нам делать, я не понимаю.

– А это ты уж как-нибудь пойми, омуле. Это ты мускальский шпион, а не я.

– Я не шпион, - отец Василий стоял, сутулясь, и косил на Кэтэлина прозрачный глаз. Они сделались похожи с гайдуком: оба белые от пыли, с красными бороздами пота на лицах, с серыми волосами.

– А чего тогда киваешь? Тьфу, болгарин...

– Впрочем, скажи, есть смысл тебя переубеждать?

Кэтэлин покачал головой.

– Н-ари рост, Василикэ.

– Тогда почему ты всё ещё с нами?

– У меня свой интерес.

23.

– Ты же к русским, вроде бы, не хочешь? - полюбопытствовал отец Василий, когда ехали мимо Албешт.

– В Бессарабию иду, - ответил Кэтэлин.
– Мне с вами, получается, по пути. С твоим золотом поеду акасэ...

Зачем он туда может ехать? Я ломаю голову, зачем он ехал, и не нахожу ясного ответа. Не мирной жизнью зажить, это ему было поздно. Может быть, отсидеться на родине с добычей и почистить пару купцов на дорогах. Делиться золотом он не хотел, в одиночку мог прокормиться, пока не собрал бы собственную ватагу. В Бессарабии сейчас будет суматоха, война, то-сё, мускали... Там и поживёт какую-то пору.

– Ностальгия мучает?

– Что это?
– равнодушно спросил гайдук. Отец Василий подумал и отвернулся, так ничего и не сказав.

Отъехали от села и упёрлись в речку, зелёную от весенней гнили. Раздевшись под водой, - только головы и голые плечи видны на поверхности, - гайдук и монахи шли по колючему дну. Переправились без приключений, только раз отец Василий случайно выпустил из рук одежду, и она поплыла, разворачиваясь. В погоню пустился юный брат Артемий, поймал и вернул батюшке, не забыв лишний раз посмотреть на худенькую белую спину большеглазой, выжимавшей волосы. Кэтэлин готов был спорить, что монашеское будущее большинству мальчиков не грозит.

Многодневная грязь расходилась по воде пятном. Была тут и степная пыль, и песок, и глина с еловыми чешуйками, кровь, порох, речной ил и сажа, и кукурузная крупа с крошками сухарей. Гайдук перевесил шляпу на ухо коню и шёл весь красный, облепленный водорослями, с потемневшими от воды волосами. Мокрые усы Кэтэлина свисали до подбородка.

(Речка эта осталась до сих пор. Обмелела. Называется Сирецел.)

Пока шли под солнцем по травяной равнине, одежда на монахах высохла и сделалась твёрдой и хрустящей. Так, с хрустом, они покинули окрестность Албешт. Снова начиналась степь, белая, беспредельная.

– Что будешь делать у мускалей?

– Жить, - сказал отец Василий.
– Молиться.

– Я не у тебя спрашиваю, а у мальца.

Малец открыл рот, закрыл и отвернулся.

– Ну... жить, - неуверенно сообщил он, роя землю пяткой.
– Молиться тоже.

– Что за люди, - тоскливо сказал Кэтэлин.
– Хоть с кем-нибудь здесь можно поговорить? Окь булбукато. Что будешь делать у мускалей?

– Не знаю, - большеглазая пыталась расчесаться пятернёй.
– Выучу язык. Вымоюсь в нормальной воде. А вы?

– Я к мускалям не сунусь. Говорил же, останусь в Бессарабии.

– У вас там дом?
– завистливо спросила она.

– Какое уж... дом. Когда имелся дом, у меня ещё усы не росли.

– Сколько вам лет, Кэтэлин?

– Когда нынешний господарь пришёл, мне было без двух годов сорок. А с тех пор я не считаю, так-то.

– Жаль, я бы сосчитала.

– А у тебя, девка, - шепнул Кэтэлин, наклонясь к большеглазой и притянув её голову к себе, - у тебя ко мне какой интерес? А?

Его конь застывает, потом подгибает передние ноги и так, стоя на коленях, умирает. Это видно сразу же: как он клонится и падает на бок уже неживой. Кэтэлин держит его под уздцы, пока поводья не вырывает из рук.

24.

Итак, до русской стороны осталось меньше двенадцати часов пути. На хорошем коне и в одиночку Кэтэлин проехал бы за восемь часов. На "Форде" по ровному шоссе мне хватило четырёх. Место, где бедняге-пастушку были поручены раненный Иван и мёртвый Сергий, я отметил наугад. На поляне у вырубки недалеко от посёлка нам встретились двое туристов, сворачивавших оранжевые спальники. Пастух сгинул где-то во времени, и, может быть, мелькнёт на праздничном фото 1930г., самом старом из сохранившихся снимков Албешт. Но откуда мне было знать, как он выглядит? Возьмём эту поляну с туристами за начало последнего перехода Кэтэлина Пую, отца Василия (Мартина Недялкова, так его звали до пострига) и десяти монастырских воспитанников.

Что ещё? Ветер проносит над местностью сей пушистые семена, степь колышется под лиловой тучей; приходит дождь и льётся на рыхлую глину, на открытую ладонь отрубленной кисти, лежащей в земле.

Кэтэлин погладил коня по влажной морде. Пробив уздечку, между глазом и ухом вошла пуля и застряла где-то внутри.

– Ты всё понял, разбойник?

– Что тут понимать?
– гайдук оглядывается, щурясь.
– Я бы стрелял оттуда, - он показал на восток.
– Из под-солнца.