Привет, заяц

Победителем? Точно. Он же Виктор.

По-латински «победитель».

Я чуть поморщился от слащавости этих его странноватых цитат, но всё равно продолжал искренне умиляться.

Перелистнул тяжёлую хрустящую страницу и оказался на развороте, посвящённом его дню рождения. Сбоку была красиво разрисована разными цветами цифра «17», видно было, что Витька на это художество минут двадцать убил, не меньше. В кармашки были вложены фотографии с его мамой, папой и, вроде как, с сестрой Таней и племянником Ромой. А внизу милая и лаконичная подпись, «Семья».

Странно так. Для кого он всё это делал? Зачем собирал фотографии? Не для себя же? Иначе зачем тогда писать такие очевидные вещи? Кому-то, может, показывал?

А кому?

Я помотал головой и закрыл его альбом, сделал вид, будто и вовсе туда не заглядывал.

На месте совсем не сиделось. Я продолжил сам для себя эту импровизированную экскурсию по его комнате. Разглядывал сверкающую позолоченную медальку в футляре на краешке стола, смотрел на его «красный угол» с потрёпанной иконой великомученика Виктора с почти стёртым от старости ликом. Между столом и полкой на ржавых канцелярских кнопках висела мозаика из разных сигаретных этикеток, от самых известных, про которые даже я знал, навроде Мальборо и Кэмэл, и заканчивая какими-то уж совсем экзотическими и странными, может, даже и не из нашей страны.

Я пригляделся повнимательнее и тусклом ламповом свете разглядел уголок металлического знака, аккуратно торчащий в щёлке между столом и стеной. Я приподнял его совсем чуть-чуть своими тонкими пальцами и прочитал надпись «Прибрежная защитная полоса», а потом бросил его обратно. Неужто с Зелёного Озера стащил?

Вандал эдакий.

И как я только сразу, как вошёл к нему в комнату, не заметил в углу этот древний, но будто такой новенький и блестящий аудио магнитофон Aiwa? Стоял же на самом видном месте, весь ослепительно переливался своими серебристыми пластиковыми панелями, так и манил потыкать выпуклыми здоровенными кнопками. А рядом стопки кассет, каких только не было: и Фактор-2, и Модэрн Токинг, обожаемый дедом Михаил Круг, ещё какой-то шансон, рок из восьмидесятых и девяностых.

Хоть бы только работало.

Вернётся с балкона - первым делом попрошу его включить что-нибудь.

Позади послышались негромкие шаги. Витька застыл в дверном проёме с трёхлитровой банкой с огурцами, аппетитно хрустнул кусочком, кивнул в мою сторону, мол, чего смотришь?

— Будешь? — он спросил меня.

Я достал из банки мокрый блестящий огурец и смачно его откусил. В голове раздался пряный солёный взрыв. И никакого тебе мерзкого уксуса, как у магазинных солений, всё такое живое и естественное.

— С отцом в этом году закатывали, — сказал он.

Я прожевал огурец и поинтересовался:

— А магнитофон у тебя работает?

Он поставил банку на стол, встряхнул руки и спросил меня:

— Чего тебе поставить?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Фактор-2 у тебя видел.

Витька затрещал пластиковыми кнопками и скормил магнитофону кассету. Квартира взорвалась громкой музыкой, я аж вздрогнул. Он аккуратно отрегулировал звук блестящим колёсиком и посмотрел на меня с улыбкой. Играла песня Шалава, над которой я в детстве так посмеивался, когда узнал значение этого слова.

— Что, твоя любимая группа, да? — он спросил меня с хитрецой в глазах.

— Да нет уж, не любимая. Просто во дворе в детстве слушали.

Витька удивлённо скорчился:

— Что за детство у тебя такое было?

— Был там у нас один старший пацан. Ходил с магнитофоном своим. Ставил эту кассету всё время. У меня их любимая песня была Война.

— Почему же?

— Мы тогда всем двором смотрели Приключения Джеки Чана. А там же были талисманы эти волшебные, помнишь?

— Помню. А песня-то при чём?

— А там поётся, «талисман сжимаю крепко я в руке, тихо плача при луне».

И он вдруг как захохотал, сделался весь красный, как рак. А мне даже стало неловко за свою детскую глупость, надо же нам было додуматься, что в песне якобы пели именно про волшебные камни из нашего любимого мультика?

— И чего, ты плакал при луне? — дразнил он меня.

— Да ну хватит, а. Самому-то песня какая у них нравится?

— Не знаю… А, точно, Весна ничего такая. Весёлая.

Я стоял в полумраке его комнаты и словил странную сюрреалистичность этого момента. Вот передо мной Витька, такой весь тёплый, заботливый, добрый, лучезарно мне улыбался, сверкал своими зелёными глазёнками, а я дрожал напротив него, тяжело дышал, смущённо отводил взгляд, и всё это под строчки, «Всё началось со школьного двора, когда ты с пацаном из класса ночку провела». Он подошёл ко мне вплотную, задышал на меня своим почти выветрившимся куревом, заставил меня покраснеть и смущённо опустить голову.

— Танцевать умеешь? — он спросил меня шёпотом.

Я помотал головой, а сам ещё сильней задрожал.

Витька легонечко коснулся кончиками своих пальцев моих обледенелых рук и так же тихо спросил:

— Можно?

Я кивнул. Ладони обожглись теплом его тела. Всё наполнилось нежностью и заботой. Он играл моими расслабленными руками так, как хотел, руку мне положил на пояс, отчего у меня по телу разлились мурашки.

— Чего делать-то? — я спросил его тихо-тихо.

— Легонько топчись на месте и расслабься, ладно?

И я сделал, как он велел. А сам чувствовал, как он управлял моим телом, как беспомощной куклой, как плавно кружился со мной в этом неуклюжем вальсе посреди комнаты под лирический распев: «Опять на улице облава». Где это он так танцевать научился? Неужто в кружок ходил?

Нет. В кадетской школе, наверно, учили вальсировать.