Привычка выживать

– Я знаю, что ты изучаешь весь архив, доступ к которому тебе предоставил Плутарх, - говорит уверенным голосом, и внимательно следит за реакцией Пита.

– И почему они еще позволяют тебе говорить? – интересуется Пит легкомысленно. – Следуя их логике, ты слишком много знаешь, и, значит, ты слишком опасен для того, чтобы оставаться в живых.

– Следуя их логике, - справляет его Бити, - на мне держится все это.

– Все держится на предателе? – уточняет Пит с явным вызовом.

– Слишком громкие слова, - фыркает Бити, - для капитолийского переродка.

Счет 1:1. Но никто из них ведь не ведет подобный счет, правда? Впрочем, больше они и не задают друг другу провокационных вопросов. Бити чистосердечно признается в том, что хочет помочь. Именно ему пришлось изучать принцип действия охмора, когда они жили в Тринадцатом Дистрикте. И именно он может дать Питу полный доступ ко всем имеющимся данным. Пит соглашается, но как-то неуверенно.

– Кажется, я нашел ответ на свой вопрос, - говорит тихо, и даже как-то смущенно. – Все указывает на то, что подобные изменения долговременной памяти не проходят бесследно. Участки, подвергшиеся изменению, не восстанавливаются полностью. Значит, я все еще болен, - делает неутешительный вывод и улыбается. Так же, как улыбался тогда, когда был только мальчишкой-пекарем из дальнего дистрикта.

Свет в комнате мигает и будто становится тусклым, но затем все возвращается на круги своя, и Бити, имевший возможность обдумать начало своей речи, набирает в легкие побольше воздуха.

– Ты все усложняешь, - заявляет гений, включая гения. Ему приходится пояснить, так и не дождавшись нетерпеливых расспросов собеседника. – Ты зациклен на том, что был охморен на убийство Эвердин, но не убил ее. Но ты не берешь во внимание, что ты должен был убить переродка, занявшего место Китнисс. Это простой механизм, на мой взгляд: пока ты веришь в то, что Китнисс на самом деле не Китнисс, а капитолийский переродок, предназначенный для уничтожения всех и вся, ты пытаешься ее убить. Но они провалились. Ты понял, что она – это она, и приступы сперва потеряли в эмоциональности, затем снизилась их частота, а затем они и вовсе ушли, - щелкает пальцами и улыбается, как учитель, только что доказавший теорему перед нерадивым учеником.

– Но мы говорим о человеке, а не о каком-то механизме, - Пит вовсе не кажется убежденным, и поэтому все старания Бити пропадают втуне.

А вот о стараниях Пита такое сказать язык не повернется. Первой на запах приготовленного мяса на кухню прибывает Энорабия; Бити мрачно шутит, что в подобном чутье виноваты ее зубы. Кстати, они были пересажены тебе не от акулы? Энорабия смеется и щелкает теми самыми зубами, которые никому не дают покоя. Затем на кухне появляется заспанная, но оживленная Джоанна, за ней тенью следует помятый, но совершенно трезвый Хеймитч, который так же оживляется, и к мясу открывает бутылку вина. Шум не будит спящую сладким сном Каролину, и не достигает двенадцатого этажа, на котором обитает Китнисс, зато на кухню, становящуюся очень тесной, влетает собранная Эффи Бряк и морщит свой точеный нос.

– Вы все сидите на диете! – восклицает она громким писклявым голосом, пытаясь воззвать к чувству долга собравшихся. У собравшихся очень голодные глаза, и чувство долга в них, похоже, напрочь отсутствует. Тогда Эффи картинно взмахивает руками и спрашивает, где ее порция.

– Вообще-то, я готовил только для Бити! – возмущается Пит.

– А какие именно вас связывают с Бити отношения? – подбирается Джоанна.

– Ты собираешься носить ему кофе в постель? – подает голос Энорабия, морщась от гама.

– Но он даже мне не носит кофе в постель! – восклицает Джоанна еще громче.

Бряк, наблюдая за всеми собравшимися скептически и с долей презрения, принимается руководить процессом приготовления позднего ужина – уж если и нарушать правила, так все сразу и делать это правильно. Она быстро раздает всем задания. Энорабии достается та часть исполнения рецепта, в которой нужно мясо резать и отбивать, остальные тоже как-то подтягиваются к процессу готовки. Тише от этого не становится. В кладовке Джоанна ругается с Хеймитчем по поводу размера луковиц. Энорабия, сосредоточенно натачивающая нож, любезно благодарит их вполголоса о том, что размер пока касается только луковиц, за что получает возмущенный взгляд Эффи, и который железно игнорирует.

Эффи чувствует себя на своем месте.

…

Хеймитч поднимается на двенадцатый этаж уже после десяти часов ночи, когда все остальные поварята доедают остатки позднего ужина и расхваливают каждый свою вилку. Хеймитч ждет, что Китнисс встретит его у самого лифта. Но у лифта никого нет. Комнату, которую девушка выбрала под свою спальню, он находит по наитию, и не стучится перед тем, как войти.

Китнисс лежит поперек кровати, раскинув руки в стороны. Перед сном она не переоделась, и под одеяло не залезла. Сон ее будто сморил за каким-то чрезвычайно важным занятием, и сон ее чрезвычайно крепок. Хеймитч ставит поднос с едой на прикроватный столик, и внимательно вслушивается в дыхание девушки, затем, помедлив, накрывает ее сложенным на кресле пледом, и опять медлит. Такой крепкий сон. Китнисс должна была проснуться. В конце концов, Хеймитч топал по коридору. Насвистывал, морально подготавливая себя к очередному душевному разговору, в котором его назовут предателем или еще кем похуже. Но девушка спит, накрытая пледом, в одежде, в присутствие постороннего человека. Хеймитч злится, продолжая чувствовать свою тревогу, и присаживается на кресло, и рука его тянется к столовым приборам, лежащим на подносе, он пытается вспомнить номер телефона доктора Аврелия и восхищается тем, как круто у них получилось сегодня играть в одну большую семью на голову больных людей. Он съедает сперва один кусочек мяса, затем часть гарнира, стучит вилкой по тарелке, и старается производить как можно больше звуков, но цель его не достигается. Китнисс спит; у нее чуть приоткрыт рот, и выражение лица такое спокойное, какого никогда не бывает в обычном состоянии. Хеймитчу хочется погладить ее по голове и спеть колыбельную, но вместо этого он просто смотрит на нее. И ест. Ест и смотрит.

Именно в таком состоянии его обнаруживает Эффи, и шепотом просит перестать заниматься черт знает чем в темноте. Хеймитч чувствует себя, по меньшей мере, каннибалом, хотя Бряк его не бранит, не бросает на него подозрительных взглядов, и уж точно не лезет проверять целостность Китнисс Эвердин. Зато заставляет его вымыть посуду и расставить ее на полках. Хеймитч хмурится, но выполняет ее требования, и просит передать ножи, оставшиеся от кого-то из нерадивых обжор, убывших ранее с места преступления.

– Только не порежься, - говорит, подначивая, и будто не теряя надежды обнаружить в этой женщине ту прежнюю Бряк, которая срывала голос, когда он закидывал ноги на стол из красного дерева.

Ему приходится обернуться, чтобы понять причину, по которой Эффи медлит с выполнением его просьбы. Глядя на ее сосредоточенное лицо, на то, как она всматривается в свое отражение, вертит острие ноже в опасной близости от своих глаз, ему уже не хочется шутить.

– Эффи, - окликает он ее как можно более равнодушно.

– Нет, теперь я не порежусь, - отвечает она как-то отстранено. И добавляет, совсем уж невпопад: - Я не люблю быть уродливой, - Хеймитч делает шаг ее сторону, озадаченный и обеспокоенный, но она отступает, и поясняет. – Когда с людей снимают кожу, они все становятся уродливыми. Я видела их без кожи. Я видела даже себя без кожи, - добавляет совсем уж тихо, и передает ножи твердой рукой. – Я знаю, о чем говорю, - и улыбается, отчужденно, думая о чем-то другом, что-то мучительно пытаясь вспомнить. Или забыть.

Она не дожидается, когда Хеймитч домоет оставшуюся в раковине посуду. Не напоминает, чтобы он расставил все по своим местам. Она просто покидает кухню, с идеально ровной спиной, и со своим обычным выражением лица, и Хеймитчу хочется кого-нибудь убить, и перестать чувствовать тот леденящий кровь страх, который он чувствует, когда вспоминает крепкий сон Китнисс и выражение лица Эффи.

Но теперь он играет в игры, в которых недостаточно кого-то просто убить.

…

Энорабии не нужно зажигать свет, она ориентируется в темноте. В конце концов, этот этаж был предназначен ей с самого рождения, и с самых первых своих голодных игр она оказывалась здесь, сперва в роли трибута, а потом – в роли ментора. Сейчас она старается не вспоминать об этом, и клянет почем зря Хеймитча. Который не ограничился распитием одной бутылки вина, и опоил всех, до кого смог дотянуться. Конечно, Энорабия трезва, но приятная расслабленность кажется ей чудовищно безрассудной здесь и сейчас. Пусть даже ей не придется завтра выходить на Арену и пытаться выживать, она чувствует угрозу кожей, даже в тех помещениях этого злополучного места, в котором нет камер. Поднос с порцией для Каролины она оставляет в холле, являвшегося в былые годы столовой, и приоткрывает дверь в спальню девочки, погасив свет. Ее глаза быстро привыкают к темноте, и какое-то время она просто стоит на пороге, рассматривая спокойно спящую фигуру, и хочет уже закрыть дверь, как сонный голос Каролины упрекает ее в неподобающем для няни поведении.